Он был легендарным врачом, живым, а не сказочным Айболитом и мог, как на Олимпе, сидеть на астрономических тиражах своей популярнейшей книги, по которой многие миллионы американок воспитывали детей. Он стал антивоенным лидером, тоже знаменитым, поскольку был знаменитым детским врачом, и с тех пор не утихают страсти вокруг доктора Бенджамина Спока. Одни хотели видеть его в тюрьме, другие — в Белом доме. И эта новая его жизнь началась тогда, когда пора подводить итоги — на седьмом десятке. Тогда, когда по возрасту ему предложили уйти с научно-преподавательской работы, а он оказался вполне молод, чтобы бурно ввязаться в политику. В кармане пиджака, как юноша — образ любимой, он носил фотоснимки двух своих парусных яхт; одна у меловых скал штата Мэн, где он проводит лето, другая — на юге, у Вирджинских островов. Это больше, чем хобби. Это страсть — целыми неделями наедине с морем, с вечной стихией. Значит, есть что-то в нем от философа, отшельника. Но в таком случае это странный, очень легкий на подъем отшельник, которому хорошо на трибуне, среди людских толп. Исколесил свою немалую страну вдоль и поперек, было время, когда по двадцать и больше раз в месяц выступал в колледжах и университетах и для ровесников не только своих детей, но и внуков стал старшим братом — Беном Споком.
Что такое молодость? Свежесть, открытость, новизна мироощущения. Меня поражала свежесть этого — только по возрасту — старика. Больше того, я видел в нем исторически сложившиеся, привлекательные, уитменовские черты американского характера: врожденный демократизм, бунтарство во имя справедливости, чувство и право хозяина на земле, куда его предки — на равных — пришли вместе с другими, суверенность и независимость личности, азарт и жадность к жизни, неугомонность, готовность экспериментировать, делать большие ставки...
Был январь 1968 года. В зале Манхэттен-сентер шел антивоенный митинг. Гремело дело «бостонской пятерки», которую правительство привлекало к суду за подстрекательство молодых американцев к отказу от службы в армии, от участия во вьетнамской войне. Доктор Спок был первым из пяти. Его ждали на митинге, и он прилетел прямо из Бостона, отпущенный судьей под залог. «Вот он, наш герой», — сказал кто-то рядом в зале, и в голосе было ликование оттого, что герой наконец-то нашелся, и надежда, что герой победит. Все вскочили на ноги, хлопали, гудели на все лады. Над людьми двигалась к сцене седая, крепкая, лысоватая голова. И вот герой на виду, во весь почти двухметровый рост. На нем темно-синяя докторская тройка, с которой он долго не расставался, как долго не обзаводился бородой, несмотря на свое бородатое молодое окружение. Старомодная золотая цепочка вьется по старомодной жилетке. Лицо маленькое по отношению к росту, крепкое, замкнутое, пока не открыла его улыбка, и в улыбке — характеристика без вранья: честный и чистый, пожалуй, наивный, но цельный человек. Таким я впервые увидел доктора Спока. Пять тысяч в партере и на двух балконах (и восемьсот человек на улице под проливным дождем) встречали его овациями. Он начал с шутки: «Меня спрашивают, почему я весел. Потому что я стал популярным. Хотите стать популярными? Поступайте, как я...»
Когда я в следующий раз увидел его, Спок не шутил. Был апрель того же 1968 года, самого неистового в том десятилетии, неистощимого на сюрпризы. Накануне в Мемфисе убили Мартина Лютера Кинга. Судьба ненадолго связала этих двух непохожих людей, сделав их самыми заметными фигурами антивоенного движения. Траурный митинг проходил в Сентрал-парк, перед музыкальной раковиной «Молл», где время от времени устраиваются бесплатные концерты. Было солнечно и ветрено. Председательствовала решительная негритянка в черной кожаной куртке и черной мужской шляпе. Гнев и бессилие — что делать? Снова Спок колокольней возвышался на сцене. Снова странно выглядела его докторская тройка, белый платочек из нагрудного кармана — среди кожаных курток и водолазок, на фоне преимущественно негритянском. Перед микрофоном стоял в своей характерной позе, склонившись, как бы ужимая свой рост: ведь собеседниками его так долго были дети. И говорил не как трибун — скорее объяснительно, чем призывно. Но главное его слово — воинственность — было не из лексикона педиатра. Да, Кинг проповедовал ненасилие, но был непримиримым, воинственным борцом за мир и справедливость, и это следует помнить.
После митинга я подошел к нему и сказал, что хотел бы встретиться и подробнее поговорить. Спок не возражал, но — черточка занятых американцев — посоветовал договориться о встрече через секретаршу, которая лучше знает его расписание. Секретарша (не личная, а из специальной «секретарской службы») назначила время, потом перезвонила — неувязка, в тот день доктор должен выступать в телевизионной программе в Филадельфии. Не хотите ли присоединиться к его поездке, чтобы не искать другого времени? Я согласился: Филадельфия — это пять часов туда и обратно, долгое интервью на колесах.
Он жил в новом доме на полтора десятка этажей, втиснутом в узкое пространство на углу Лексингтон-авеню и Восемьдесят третьей стрит. Дверь открыл сам — без пиджака, в подтяжках, юношески стройный, на очень длинных ногах. Маленький прихожая. Простые книжные полки в гостиной. Стол-пюпитр и бумагах: видать, пишет стоя. Кушетка у окна, изогнутая на манер древней галеры.
Пока ждали лимузина, который должна была прислать филадельфийская телестудия, он показал мне тоненькую книжку, скорее брошюрку, в бумажном переплете. Крупным шрифтом заголовок гласил: «Говорит знаменитый доктор. Спок о Вьетнаме». На обложке была плачущая девочка на пустой разрушенной улице. Внизу мелким шрифтом: «Авторы — доктор Бенджамин Спок и Митчелл Зиммерман». Доктор рассказал историю, из которой я понял, что он лишен тщеславия и чужд заботе о пьедестале. Его соавтор — совсем молодой, неизвестный ученый из Принстонского университета. Однажды позвонил и предложил вместе написать книгу о Вьетнаме. Спок не знал его, но идеей загорелся. Приехал — «очень искренний, современный американский мальчик», чуть ли не с рюкзаком, ночевал в этой квартире. Он-то и написал первоначальный текст, который Спок правил — «сильно, безжалостно». И вот едет в Филадельфию на телевизионное шоу Майка Макдугласа — рекламировать только что вышедшую книжку. «Не слыхали о шоу Майка Макдугласа? Мало смотрите телевизор?» Засмеялся понимающе. Этот Макдуглас со своим шоу подвизался раньше в Кливленде, где Спок жил двенадцать лет. «Меня они приглашали, а я поначалу изображал неприступность. Они это уважают. Так лучше удается говорить то, что хочешь». Теперь Макдуглас переместился в Филадельфию. «Они связаны с корпорацией Вестингауз. Рекламируют ее изделия. В известном смысле это шоу Вестингауза».
Когда швейцар снизу сообщил, что лимузин прибыл, доктор надел пиджак, аккуратно сложив уголком, вставил белый платочек в нагрудный карман. Взятый напрокат лимузин оказался длинным черным важным «кадиллаком». Возле него стоял шофер в черном форменном костюме и фуражке. Мы сели на заднее сиденье. Доктор, примерившись, с явным удовольствием, на всю длину, вытянул свои ноги. Шофер не спеша повел лимузин. Оглядывая роскошь «кадиллака», посмеиваясь, Спок к случаю сообщил, что всю жизнь покупал довольно дешевые, скромные, «не по росту», автомашины. Лишь один раз был у него «олдсмобил» — машина выше среднего класса. «Надо было поднимать престиж. А когда престиж поднял, снова вернулся к простым машинам».
Шутками он создавал приятельскую атмосферу, разбивал неловкость и натянутость. Я почувствовал, что был для него не иностранцем, не журналистом, с которым надо держать ухо востро, а просто человеком, которого он охотно, с доверием пускал в свою жизнь.
Не прошло и получаса, как он не удержался, приобщил меня к своей страсти. Вынул из кармана пиджака листок бумаги, развернул, любовно погладил крепкими пальцами.
— Вот, — и я увидел типографский чертежик, поправленный от руки. — Тридцать пять футов длиной. Идеальная для тропиков. Не изящная и не скоростная, но удобная. Видите, — провел он пальцем. — Шире обычной. Может идти и под двигателем, и под парусом. Запас воды на две недели — сто семьдесят галлонов. Есть холодильник.
Бережно сложил бумажку, убрал, откинулся удовлетворенно на сиденье. Снова наклонился ко мне, улыбнулся, обнажив мелкие крепкие зубы, вздохнул:
— Вот этого и добиваюсь — один месяц работать на дело мира, а другой — проводить на яхте. Тогда моя совесть пенсионера будет спокойна...
Оставив Нью-Йорк позади, машина торжественно шуршала по автостраде штата Нью-Джерси. Окна закрыты. Воздух кондиционированный. Впереди широкая тучная спина шофера. По бокам бег других машин между пунктирных линий на бетоне. А дальше — апрельская, свежая изумрудная зелень травы, деревьев. А там, в Карибском море, на Вирджинских островах, где ждет его яхта, какая, должно быть, сверкающая под солнцем ласковая морская бирюза, какие рассветы и закаты, какие бризы гладят тело, освобожденное от городской одежды! Что человеку нужно? Все-таки шестьдесят пять лет. От дел отошел. Славой и деньгами обеспечен. Сыновья оперились. Чего еще? Доктор Спок, автор классического труда «Ребенок и уход за ним» (двадцать миллионов экземпляров, свыше 170 изданий), — на заслуженном отдыхе.
«Под ним струя светлей лазури, над ним луч солнца золотой...»
А он, мятежный...
Не смешно ли? Один месяц — борьбе против войны, другой — яхте и отдыху. Да и сказано как бы в шутку. Но ведь и всерьез («Жена злилась, когда я увлекся яхтой, а теперь смирилась... Теперь сама говорит, если бы не яхта — мне крышка»). Всерьез. Ни от чего не отказываться, все совмещать. Жизнь, исчисленная и расписанная по-американски. Сейчас, во второй половине апреля, сплошь митинги, университеты, поездки, вызовы в суд да и телевизионные шоу, а в мае первые семнадцать дней чистые, только яхта. А дальше снова процесс, снова «бостонская пятерка», и это очень всерьез. Правительство хочет проучить их, чтобы не баламутили молодежь, чтобы другим неповадно было. Правда, Спок надеется, что на судебное разбирательство уйдет года полтора, а тем временем война может кончиться либо раж преследователей утихнет. Но вдруг не облегченный вариант, вдруг и в самом деле тюрьма — на седьмом десятке, вместо яхты и карибской бирюзы. Как венец долгой честной жизни. Готов ли он к этому? Он, сидящий рядом на удобном кожаном сиденье «кадиллака». Не громкое известное имя, а человек со своими сокровенными думами и чувствами, которые не все выскажешь в публичных речах. Это я себе задаю вопрос, оказавшись с ним наедине. А он на них давно ответил. Недоумения и вопросы могут быть лишь у того, кто глядит со стороны. А у него выбор сделан, и в нем логика и линия жизни. Готов остаться самим собой? А как же?! И уже без шуток говорит, с решимостью и напором:
— Мои друзья считают, что я сошел с ума. Я действительно стал воинственным, нетерпимым. Я надеюсь, что молодые люди веско скажут: «Давайте прекратим эту чудовищную глупость! Давайте выпрямим этот мир!» Знаете, почему они меня предали суду? Я решил: раз молодые идут в тюрьму, чтобы не идти в армию, то мы, старшие, должны их поддержать. Не собираюсь выдавать себя за молодого, но одобрение молодежи меня поощряет. Сейчас, куда ни приедешь, народу в три раза больше, встречают овациями, провожают овациями. Встают...
Шофер долго молчал, краем уха прислушиваясь к нашим разговорам. Наконец рискнул вмешаться:
— Для меня большая честь везти вас, доктор Спок. Хочу сказать вам об этом, хотя у многих другое отношение. Я — за мир, доктор Спок, хотя мой сын получил отсрочку от призыва...
Потом была Филадельфия, телестудия, и всюду появление Спока вызывало сильную реакцию притяжения и отталкивания, и я видел, что он привык к такой противоречивой реакции, — с тех пор, как ступил на минное поле политики с мирного поля педиатрии. В очереди дам, ожидавших перед телестудией допуска на шоу, раздался ропот, когда мимо стремительно прошагала знакомая фигура. Длинноволосый парень в кожаном светло-коричневом сюртуке подскочил, пожал руку, выразил «величайшее уважение». В проходную комнатку, где мы сидели, ожидая, когда доктора вызовут, заглядывали любопытствующие. Проверяя их и чуть, ли не поддразнивая, Спок представил меня, на лицах я читал: «И сюда заявился с красным».
Шоу развязно-опытного, стандартно-обворожительного Майка Макдугласа было обычным телевизионным винегретом: негр-певец глубокомысленно рассуждал, можно ли улыбаться, когда исполняешь печальный блюз, в джазовом квартете школьников на трубе играла девочка, манекенщица зрительно доказывала, что и Филадельфии не чужды рекорды по части тогдашних мини-юбок. И все это шло под рекламу холодильников и пылесосов марки Вестингауза. Вызвали и доктора Спока. Он исчез из комнатки, оставив меня в одиночестве, и через пару минут появился на телеэкране, еще одним участником этой мешанины, наравне со смешной и важной девочкой-трубачом и голоногой манекенщицей. Лишь чуть почтительнее обращался с ним развязный ведущий, и мне было неловко за доктора Спока и жалко его, но он-то знал, что иного не дано и что с телевизионной мешаниной нужно мирно сосуществовать, и, показывая свою книжку, пробивался, торжественный и даже чопорный, с правдой о Вьетнаме. Ему задавали вопросы, наивные, злые, мещанские, он терпеливо отвечал.
— Доктор, верно ли, что президентская дочь Люси по вашей книге воспитывает президентского внука Патрика?
— А правда ли, доктор, что многие американки отсылают нам вашу книгу, не желая растить детей по методу антиамериканца?
— Доктор, как вы относитесь к тому, что вас называют предателем и коммунистом?
В этой аудитории филадельфийских домохозяек он явно был чужим. Рассказывал о том, как, участвуя в предвыборной кампании, агитировал за Линдона Джонсона против Барри Голдуотера, грозившего расширить американскую интервенцию во Вьетнаме, как через два дня после избрания президент Джонсон лично позвонил ему, поблагодарил за помощь и заверил, что будет достойным оказанного ему доверия. «А через три месяца он предал всех нас, веривших ему, сделал именно то, что обещал не делать», — эти слова доктор Спок произнес гневно, как обманутый человек. Он дорожил этим аргументом, который могли понять и филадельфийские домохозяйки: президент нарушил кодекс порядочности, и он детский воспитатель Спок, не может и не имеет права простить ему это...
В том же «кадиллаке» мы возвращались в Нью-Йорк. Я спросил, чем объяснить колоссальную популярность его книги, которая так очевидно проглядывала даже во время этого шоу, вряд ли доставившего ему удовольствие. Он ответил очень коротко: во-первых, дешевая, во-вторых, полная, в-третьих, написана очень просто.
Очень просто... Просты его слова, и сам он прост, но это редкая простота цельного крупного человека. Ему внушали, что в сложном деле войны и политики нет места детскому врачу. Но он не признает монополию президента, министров и сенаторов в делах, которые касаются всех. Вот его исходная посылка: как гражданин он имеет не меньшее, чем любой, право судить о своей стране и ее политике, быть за все в ответе.
Политикой доктор Спок активно занялся с 1962 года. Его возмутил президент Кеннеди, говоривший, что, хотя Америка опережает Советский Союз по развитию ядерного оружия, она должна возобновить ядерные испытания, чтобы и впредь сохранять свое превосходство. Спок понял и глубоко принял к сердцу простую вещь — с такой логикой гонка вооружений никогда не прекратится и в один недобрый день мир полетит ко всем чертям.
Он спросил себя: какой же смысл растить здоровых хороших детей, если их удел — погибнуть в бессмысленной войне? И это был не досужий вопрос, а поиски нового жизненного поведения. Он сначала согласился стать вице-президентом умеренно-либеральной организации «Американцы за разумную ядерную политику». Однако она быстро разочаровала его своей пассивностью, бесхребетностью, боязливостью («Они даже письма протеста не могли написать президенту или государственному секретарю»). В природе вещей, когда радикализм молодости, выветриваясь, уступает место брюзгливому старческому консерватизму, Бенджамин Спок проделал иной путь. В 1924 году, впервые приняв участие в президентских выборах, он отдал свой голос, по совету отца, консервативному Калвину Кулиджу. Затем двигался влево к либералам. К середине 60-х годов его перестала удовлетворять и либеральная серединка наполовинку, и уже в пенсионном возрасте он ушел к молодым радикалам, хотя не закрывает глаза на слабость, неорганизованность, рыхлость движения протеста. Этот поздний пришелец в политику научился называть вещи своими, нелицеприятными именами. Он, конечно, не марксист, веру черпает в традиционных идеалах американской демократии и свободы, но осуждает империалистический характер американской политики. Понимает и то, что большинство его соотечественников думают по-другому.
— Большинство американцев не думают, что мы — империалисты. У них такое мнение: мы — хорошие ребята. К примеру, сбросили атомную бомбу на Хиросиму, а потом прислали туда помощь — через Красный Крест. Разве плохие ребята?
Он пришел в политику вынужденно, и она для него — не поприще, не цель, а лишь средство в достижении той же, прежней его цели — достойного человека, достойной жизни, достойного будущего. Он пришел в политику так же, как в педиатрию, — как гуманист, озабоченный судьбой человека и человечества, восстающий против настроений безысходности и пессимизма и полный решимости действовать. Не благодушие, а нелегкая, подтачиваемая тревогой надежда звучала в его словах, когда он коснулся своей самой дорогой темы.
— С начала нашего века западная литература без устали твердила, что благородные качества в человеке погибли, что человек — всего лишь животное. Но разве животное могло бы создать Тадж-Махал, Пятую симфонию Чайковского, пьесы Шекспира? Циничный взгляд ошибочен. По природе своей человек склонен к идеалам и творчеству, но в нем есть и опасные тенденции, которые нужно контролировать. Так получилось, что в нашей стране эти тенденции сейчас развиты, пожалуй, больше, чем в других. Все мои книги о том, чтобы внушить молодежи веру в человека...
Разговор укоротил дорогу. Все чаще мелькали эстакады и развязки, все шире становилась автострада, все гуще поток машин, и, наконец, тухлый дух химических заводов у Ньюарка засвидетельствовал, что совсем рядом Нью-Йорк. Последний поворот возле гранитного утеса на высоком правом берегу Гудзона, и — как занавес взвился на громадной сцене — открылась завораживающая панорама Манхэттена: сияющие под апрельским небом сонмы домищ, белые дымки над трубами теплоэлектроцентралей. Великий и жестокий город, где неимоверно трудно выжить мечте о мире, братстве и согласии между людьми и где в и отчуждении, потерянности и тоске, под гнетом жизни эта мечта не может не возрождаться, как не может не возрождаться сама жизнь.
В скопище машин «кадиллак» нырнул в кафельную нору тоннеля под Гудзоном и вынырнул на другом берегу под дорожные вывески, светофоры, в плен манхэттенских улиц. Конец пути — конец разговора. Мы простились у Колумбова круга, где стоит мраморный монумент первооткрывателю Америки, и я смотрел вслед доктору Споку, пока черный лимузин не скрылся из глаз, удаляясь на север по Сентрал-парк-вест.
Простились мы надолго, хотя, вернувшись в Москву, я продолжал заочно встречать доктора Спока на печатных страницах и — изредка и мельком — на телеэкране. Его имя и в нашей стране стало, как говорят американцы, предметом домашнего обихода, общеизвестным. Он был олицетворением симпатичной нам, протестующей Америки и, казалось, участвовал во всех ее свершениях и подвергался всем лишениям, которые выпадали на ее долю, хотя тюремной решетки все-таки избежал: дело «бостонской пятерки» замяли. Встречая упоминания о нем, я всякий раз испытывал некое чувство личной причастности: ведь это — мой знакомый. Знакомый, которым можно гордиться не потому, что он всемирно знаменит, — сколько их, пустопорожних знаменитостей в век сенсаций и массовых коммуникаций? А потому что — Человек. Из тех редких больших людей, которые именно своей неиссякаемой, самоотверженной, неподатливо стойкой человечностью объединяют людей, роднят других со своей страной и со всем человечеством.
Вновь в знакомой квартире на Лексингтон-авеню мы встретились через четыре с половиной года, когда, уже работая корреспондентом «Известий» в Вашингтоне, на правах старого знакомого я представлял доктору Споку своего нью-йоркского коллегу Виталия Кобыша. Спок почти не изменился, разве что глубже и резче обозначились морщинки на лице. Так же охотно и просто, всерьез и посмеиваясь над собой, объяснял положение дел, усадив нас на диван и предложив по банке пива. Был декабрь 1972 года, лишь месяц прошел после выборов, на которых он баллотировался в президенты США от Народной партии, собственно, даже и не партии, а пестрой, кое-как слепленной коалиции левых организаций. Детского врача — кандидатом в президенты? Но в Народной партии не было других, столь же известных фигур национального масштаба, один Спок был «предметом домашнего обихода» в миллионах американских семей. И он нес эту ношу, не делая скидок на возраст, неделями и целыми месяцами мотаясь из конца в конец Америки, выступая, разъясняя, агитируя. Он набрал лишь несколько сотен тысяч голосов, да, конечно, и не рассчитывал попасть в Белый дом, зарезервированный двухпартийной системой для кандидатов республиканцев или демократов. Его предвыборная кампания носила скорее воспитательный характер — поддержать молодежь, не дать ей отчаяться, движение протеста шло на убыль. Сам он во всяком случае не отчаялся: не располагая Архимедовым рычагом, чтобы перевернуть Америку, он все еще сохранял надежду сеятеля, бросившего в почву добрые семена...
Еще несколько раз я связывался с доктором Споком по телефону, беря короткие отклики для газеты, и он неизменно откликался, высказываясь в пользу разоружения, переговоров по ОСВ и разрядки в американо-советских отношениях, хотя каждый раз, неодобрительно хмыкая, удивлялся, как можно вести дела с «сукиным сыном» Никсоном, — его дела с американскими президентами продолжали не ладиться. Наши телефонные разговоры были все о политике и о политике, и получалось, что политик окончательно загородил в нем детского врача. Но однажды возник новый, другой спор вокруг доктора Спока и вышел за пределы Америки, вызвав международный резонанс. Я получил запрос из «Недели» — связаться и выяснить, верно ли, что он переменил свой педиатрический принцип, что в подходе к воспитанию детей ставит теперь на первое место не ласку, а строгость. Н-да... Значит, возвращение в педиатрию, на круги своя.
И я поехал из Вашингтона в Нью-Йорк с вопросом: что лучше — строгость или ласка? Поехал с книгой в желтом переплете — вторым советским изданием его классического — дешевого, полного и простого — наставления матерям «Ребенок и уход за ним». (При встрече он дал автограф и сказал добродушно и польщенно: «А ведь у вас меня не знали как педиатра, пока в Америке меня не стали преследовать за антивоенные выступления. Тогда, наверное, подумали, что это хороший парень, и перевели мою книгу». Пожалел, что для перевода взяли не последнее, а десятилетней давности издание.) Заранее просвещая меня насчет предмета спора, через свою секретаршу, миссис Вудят, из той же «секретарской службы» на Медисон-авеню, Спок прислал по почте ксерокопию двух страничек американского семейного журнала «Рэдбук», где регулярно публиковал статьи-консультации. «Неумение быть твердыми с детьми является, на мой взгляд, самой распространенной родительской проблемой в сегодняшней Америке, — писал он. — Чтобы ребенок делал то, что нужно делать, или прекратил делать то, что не следует делать, надо всякий раз быть с ним ясным и определенным». Этот совет сопровождался оговоркой: «Я не рекомендую повелительный метод сержанта, обучающего новобранцев, — это была бы другая крайность».
Так что ж тут спорно? И где тут противоречие между лаской и строгостью? Та же спокойная доброта в этой рекомендации, как и в знаменитой книге. Ан нет, истина не только рождается, но и погибает в спорах. Появились нервические комментарии: Спок отступил от своих принципов, отдает предпочтение кнуту, а не прянику. Одни, считавшие, что молодежь распустилась «по Споку», радовались. Другие огорчались и негодовали (и один наш уважаемый педиатр успел напечатать в одной нашей газете статью, смысл которой сводился к следующему: «И ты, доктор Спок, продался Уолл-стриту»).
...Знакомый, светло-серый, еще не успевший помрачнеть от нью-йоркской гари дом. Та же квартирка на одиннадцатом этаже с видом на соседние этажи и крыши. Тот же пюпитр вместо стола. Те же книжные полки. А это — не помню, было ли раньше? Репродукция Пикассо на стене — набросанный меткими черными штрихами контур Дон Кихота на Росинанте. Герой Сервантеса длинен и худ, как доктор Спок.
Где же, однако, сам хозяин? Задержался в городе, покупает куда-то билеты внукам, приезжающим погостить из Бостона. А вот и он — с непокрытой головой, хотя на улице ветрено и зябко, в легком плащишке. Сбросив плащ, быстро шагает навстречу, потирая руки. Тот же. Сев в кресло, по-молодому поджимает под себя правую ногу. Тот же. Из рукавов рубашки выглядывают сильные загорелые запястья. Все яхта-заступница. И придет время, когда, под конец разговора, не удержится, вынет две цветные фотографии, а на них — белые паруса...
Тот же, но разговор уже не о студентах, а о его книге, о его педиатрических принципах. Нет, они не изменились. Он считал и считает, что дети ведут себя нормально и разумно, потому что любят своих родителей, а любят родителей, потому что родители любят их («Суть дисциплины, ее девять десятых — это любовь, которую ребенок испытывает к родителям»). Но в тех же принципах время заставляет по-разному расставлять акценты. Первое издание его книги вышло в 1946 году. Американская педиатрия была тогда, по определению Спока, чрезвычайно жесткой. К примеру, предписывали кормить ребенка в шесть и десять утра, в два часа дня, шесть и десять часов вечера — ни раньше, ни позже. На этом фоне его советы были революционно раскрепощающими.
— В своей книге я писал, что такая жесткость не нужна, что на протяжении всей своей истории люди питались, когда испытывали голод, и это не отражалось на их психике или пищеварении. Я призывал к гибкости и человечности.
Книга, может быть, еще и потому имела такой успех, что шла навстречу естественной человеческой потребности в любви, доброте, ласке. Американские матери начали поднимать «поколение Спока». Но...
— Но через десять лет, когда я выпускал пересмотренное издание, часть родителей ударилась в другую крайность, полагая, что именно дети должны определять все — и когда им есть, и когда им спать. Такие дети становились тиранами, а матери кивали на меня как на виновника, творца тиранов. Но я никогда не считал, что ребенок должен решать все, а с 1957 года сознательно подчеркивал в своей книге необходимость твердого, недвусмысленного родительского руководства...
Страшнее непонимания — ненависть и месть. Когда доктор Спок начал делить педиатрию с политикой, число его противников быстро умножилось. Они ничем не брезговали. В политике клеили ему ярлык предателя, в педагогике — адвоката вседозволенности и все вместе объединяли в одну ложь, согласно которой коварный и даже красный доктор Спок, проникнув со своей книгой в миллионы американских домов, сознательно развращал американских детей прямо с пеленок, — и вот они, ужасные результаты его козней: поколение, которое бунтует, отказываясь служить в армии и убивать в джунглях.
Какая чепуха! — возмущался Спок. — Целых двадцать два года после выхода книги никто не обвинял меня в том, что я сторонник вседозволенности. Это обвинение выдвинули, когда меня привлекли к суду за оппозицию войне во Вьетнаме. И знаете, кто первым обвинил меня в разложении американской молодежи? Нью-йоркский священник Норман Винсент Пил. Этот старый пройдоха понаписал кучу книг о том, как сделать кучу денег, исповедуя так называемое позитивное мышление. Слыхали, что это такое? Молиться с утра, молиться почаще, убеждая самого себя, что все идет хорошо и что бог на твоей стороне, и что скоро ты будешь богаче и богаче. А знаете, кто дал этому обвинению ход? Другой пройдоха — Спиро Агню, бывший вице-президент, который учил всех всяческим добродетелям, пока его не уличили во взяточничестве и не заставили с позором уйти в отставку...
У меня сохранилась магнитофонная запись этой беседы. Я включаю ее и слышу, как говорит доктор Спок — с редким возбуждением и энергией. Пройдохи! Это слово прямо-таки взрывается у него на губах. Им не удастся запугать его. Пройдохи!
Да, он был тот же. Не собирающийся уживаться с пройдохами. И верящий, что в человеке все-таки может возобладать та сторона, которую он любит называть восхитительной. Высочайший смысл вкладывает он в свою порядочность. И глядит на него со стены черный контур Дон Кихота, и кажется, вот-вот раскроет уста и скажет словами доктора Спока:
— Давайте прекратим эту чудовищную глупость! Давайте выпрямим этот мир!
Изд: Кондрашов С. Н. «Долгий взгляд на Америку», М., «Международные отношения», 1988.
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)
Date: 6 мая 2008