Питирим Александрович Сорокин (1889-1968) относится к тому редкому типу ученых, чье имя становится символом избранной ими науки. На Западе он давно уже признан как один из классиков социологии XX столетия, стоящий в одном ряду с О. Контом, Г. Спенсером, М. Вебером. Возможно, в этом есть известная доля преувеличения. Однако бесспорно, что к началу 1960-х, когда он уже около сорока лет был "американским" социологом, забытым, а точнее, преданным на своей родине забвению, казалось, уже навсегда, он прочно занимал место в первой "десятке" ведущих социологов мира. Взлет на вершины науки уроженца зырянской деревушки, не знавшей даже замков на дверях, был стремителен и чем-то напоминает жизненный путь Ломоносова; а по человеческому, личностному темпераменту его можно сравнить с Джеком Лондоном — столь захватывающей и полной драматических коллизий была его жизнь.
Здесь речь пойдет только о российском периоде творчества Сорокина, начавшемся в начале 10-х гг. и закончившемся в 1922 г. высылкой ученого из страны. Этот период имеет для нас особый интерес. Он меньше всего известен на Западе и в Америке и, по-видимому, совсем "не участвовал" в становлении всемирной известности Сорокина. Для "американского" социолога П. Сорокина "русский период" творчества является своего рода инкубационным, "годами учения", очень замечательными и по-своему продуктивными, но — не более того.
Однако именно за эти десять лет у Сорокина созрели замыслы всех дальнейших его тем и, что особенно важно, наглядно обозначились те этапы его творческой эволюции, которые он и проделал в течение своей последующей жизни, хотя эта эволюция и растянулась на сорок с лишним лет.
В самом общем и схематичном виде эту эволюцию можно охарактеризовать типично русской формулой "от марксизма к идеализму", хотя и с целым рядом оговорок. И все же, несмотря на эти оговорки, эволюция Сорокина представляет собой, может быть, самое замечательное явление в истории русской социальной мысли и позволяет яснее понять общий путь ее развития.
Дело в том, что и по своему направлению, и по самому своему "духу" П. Сорокин, казалось бы, должен быть весьма далек от той общей магистрали развития русской философии, которая выше была обозначена формулой "от марксизма к идеализму". Социолог, позитивист, революционер, политик — что еще нужно, чтобы навсегда отлучить человека от русской религиозно-идеалистической философии? Но, вопреки всему, П. А. Сорокин от нее неотлучим. Более того. "Причуды" его "творческой эволюции" бывает довольно трудно понять без учета того обстоятельства, что каким бы "американцем" он ни был, истоки его мировоззрения нужно искать именно здесь — в идеях и замыслах "русского религиозного ренессанса". Да и сам "ренессанс" в лице Сорокина имеет драгоценное свидетельство своей всеувлекающей мощи и величия. Раз уж ученик "самого" М.М. Ковалевского (позитивиста, настолько вообще далекого от всякой философии и чуждого ей, что не мог осилить пяти страниц из Бергсона: засыпал) заговорил о Достоевском и Серафиме Саровском, о "творческом альтруизме", о грядущем перемещении центра мирового творческого лидерства — и куда? — в Россию, да чуть ли и не в Сибирь! — стало быть, не напрасно написались "Вехи".
А что такое знаменитая философия П. Сорокина — "интегрализм", как не перевод русской идеи Всеединства на "американский лад"?
Трудно сказать, что оказалось решающим для творческой эволюции П. Сорокина: "зима, Барклай, иль русский Бог"? Заряд религиозности, полученный Сорокиным в детстве, оказался, по-видимому, столь сильным, что уголек чистой и детски-наивной веры всегда теплился в его душе, как бы ни стремились его погасить и задуть позднейшие идеологические напластования, будь то социализм, позитивизм, "интегрализм" и т. п. "измы".
Но, несомненно, сильнейшим "фактором", приведшим к своего рода "перерождению убеждений" у Сорокина, явилась революция.
"В 1918 г., — пишет он в одной из своих книг на английском языке, — правители коммунистической России объявили на меня охоту. В конце концов я был брошен в тюрьму и приговорен к расстрелу. Ежедневно в течение шести недель я ожидал смерти и был свидетелем казни моих друзей и товарищей по заключению. В течение следующих четырех лет, пока я оставался в коммунистической России, мне довелось испытать многое; я был свидетелем беспредельного, душераздирающего ужаса от царящей повсюду жестокости, смерти и разрушения. И именно тогда я занес в свой дневник — в качестве "ума холодных наблюдений и сердца горестных замет" — следующие строки:
"Что бы ни случилось со мной в будущем, я уверен, что три вещи навсегда останутся убеждениями моего сердца и ума. Жизнь, как бы ни тяжела она была, — это самая высшая, самая прекрасная, самая чудесная ценность в этом мире. Превратить ее в служение долгу — вот еще одно чудо, способное сделать жизнь счастливой. В этом я также убежден. И наконец, я убежден, что ненависть, жестокость и несправедливость не могут и никогда не смогут построить на земле Царство Божие. К нему ведет лишь один путь: путь самоотверженной творческой любви, которая заключается не в молитве только, а прежде всего — в действии" [1*, V].
Нравственный переворот, пережитый Сорокиным, по своей сути тот же самый, который пережили в свое время авторы "Вех" (разумеется, с учетом как личных особенностей первоначального мировоззрения и индивидуального темперамента, так и обстоятельств времени и места). До революции и в короткую пору безграничных демократических свобод отношение Сорокина к веховцам и вообще к представителям религиозно-идеалистической философии было в лучшем случае ироничным. В статье "Национальность, национальный вопрос и социальное равенство" он приводит дефиниции "национального" из сочинений С. Л. Франка, П. Б. Струве и Е. Н. Трубецкого. Все эти дефиниции он признает бессмысленными: "Читатель! Вы понимаете? — Я, признаюсь, — нет. Впрочем, я понимаю одно, что в эти фразы можно всунуть любое содержание; и Бога, и Сатану. Так пишут философы" [2*, 245].
Теперь же, после пережитого нравственного переворота, Сорокину предстояло в конце концов занять место в одном ряду с ними.
Но "убеждения сердца" не сразу пришли в гармонию с "убеждениями ума". Еще и в 1920 г. П. А. Сорокин предлагал изгнать философию из области социологии. Зная обстоятельства его жизни в эти годы, можно с большой долей вероятности утверждать, что Сорокин переживал тогда мучительный процесс внутреннего раздвоения. И если в автобиографии он ни словом не упоминает о нем, это вполне понятный результат мемуарной ретроспекции, пропускающей сквозь сито позднейшего и вполне сложившегося мировоззрения только окончательные итоги и отсеивающей все промежуточные сомнения и колебания. Но есть немало документальных свидетельств, что эти сомнения и колебания существовали. Первая его статья, написанная в 1917 г. по поводу Февральской революции, начиналась словами: "Давно желанное свершилось. Старая власть и старый порядок, сковывавшие жизнь великого народа по рукам и ногам, — пали" [3*, 333]. Будучи секретарем А. Ф. Керенского, П. А. Сорокин вскоре убедился, что страна приближается к пропасти; вместе с Ф. Ф. Кокошкиным он был сторонником жестких мер и требовал от правительства их принятия. Большевистский переворот Сорокин воспринял как контрреволюцию: к власти, по его мнению, пришли "преторианцы". Но еще и "из стен каземата" Петропавловской крепости в январе 1918 г. он писал свое приветствие журналу "Русское богатство" (справлявшему свой двадцатипятилетний юбилей, оказавшийся одновременно и поминками, так как вскоре журнал был закрыт), заканчивающееся оптимистической тирадой: "...как ни темна ночь, все же впереди огни. Не умрет трудовая Россия. Не умрут и великие идеалы свободы и социализма" [4*, 306].
1918 г. оказался самым бурным в жизни П. А. Сорокина. В плане научном он был исключительно неплодотворным; достаточно открыть любую библиографию Сорокина, чтобы убедиться: 1918 — пусто, нет даже ни одной рецензии (вышла, правда, статья в коллективном сборнике, но и она была написана годом раньше).
Едва освободившись из Петропавловской крепости, Сорокин ввязался в архангельскую "авантюру". Есть сведения, что его прочили в состав нового правительства Северного края после свержения там власти большевиков, но до Архангельска он не добрался и вместо министерского кресла угодил в застенки великоустюжской ЧК, в лапы "сумасшедшего" комиссара Кедрова. Спасло его лишь "чудо": статья В. И. Ленина "Ценные признания Питирима Сорокина", написанная по поводу его знаменитого "отречения". В тексте этого документа есть слова, на которые следует обратить особое внимание. Отказываясь от звания члена Учредительного собрания и объявляя о своем выходе из партии эсеров, П. А. Сорокин объяснял свое решение так: "В силу чрезвычайной сложности современного внутреннего государственного положения я затрудняюсь не только другим, но и самому себе указывать спасительные политические рецепты и брать на себя ответственность руководства и представительства народных масс" [наст. изд., с. 330].
Трудно сказать, было ли "отречение" со стороны П. А. Сорокина лишь маневром, попыткой утопающего ухватиться за соломинку или же оно написано совершенно искренне, — наверное здесь было и то и другое. В любом случае этот документ нельзя расценивать иначе как свидетельство глубокого мировоззренческого кризиса, что в конце концов привело ученого к отказу от позитивистской веры в бесконечный "прогресс" и к призыву следовать "заветам Достоевского", то есть ступить на "путь религиозно-нравственной, деятельной любви человека ко всем людям, ко всему живому, ко всему миру, любви безусловной и постоянной" [5*, 246]. Он еще много книг написал словно по инерции, как верный ученик своих учителей — М. М. Ковалевского и Е. В. де Роберти (чему в немалой степени способствовал его переезд из Европы в США, где почва для русской религиозно-идеалистической философии была гораздо менее благоприятной, чем, скажем, во Франции, и где она, тем более на английском языке, пожалуй, только и могла пробиться в "социологической" упаковке).
Жизнь и судьба П. А. Сорокина сложились так, что прошло почти тридцать лет после его "обращения", прежде чем он смог вплотную приступить к разработке и пропаганде идей "творческого альтруизма". Только с 1959 г., когда П. А. Сорокин по возрасту вышел на пенсию, он всецело посвятил себя деятельности в созданном им незадолго до этого Гарвардском центре по изучению творческого альтруизма. Известный в Америке филантроп Эли Лилли пожертвовал на нужды Центра более ста тысяч долларов, и за короткое время Центр выпустил 12 томов научных трудов, в каждом из которых значительное место занимают работы самого П. А. Сорокина. Теперь, для того чтобы оживить эту слишком общую картину, вернемся к началу 1910-х гг., когда научная деятельность Сорокина только начиналась. Выберем точки отсчета: начальная — книга "Преступление и кара" (1913 г.); конечная — 1922 г., речь на митинге Петербургского университета "Отправляясь в дорогу". Многие детали придется, разумеется, опустить. Уже в то время П. Сорокин был автором чрезвычайно плодовитым, и проанализировать все его наследие, хотя бы даже только русское, во всем его богатстве и разнообразии удастся разве лишь в специальном исследовании.
"Преступление и кара, подвиг и награда" (на титуле 1914 г., книга фактически вышла в 1913 г.: опечатка, как увидим впоследствии, весьма знаменательная) занимает исключительное место в жизни и творчестве П. А. Сорокина. Этот объемный и весьма значительный по богатству мыслей труд был написан 24-летним студентом и сразу же вывел его если не на вершину, то все-таки на весьма высокую ступень российского социологического "олимпа". Одну из рецензий на книгу написал не кто иной как В. М. Чернов, "большой человек" в партии эсеров, в которой состоял и Сорокин. Рецензия в целом была отечески-благожелательной, Чернов только посоветовал автору поскорее освободиться от схоластического влияния его учителей — Ковалевского и де Роберти.
Нас сейчас главным образом интересует не конкретное содержание книги, а та "политико-правовая утопия", которую создает Сорокин, основываясь на итогах своего исследования. Но все же в двух словах коснемся и этого содержания. Прежде всего отметим, что перекличка названия труда Сорокина с "Преступлением и наказанием" — мнимая. Нельзя сказать, что ее вовсе нет, она, скорее, носит характер поверхностный, чисто внешний. Взгляды Сорокина и Достоевского на преступление и наказание совершенно противоположны.
Преступление, по Сорокину, есть конфликт разнородных шаблонов поведения. Например, когда одна страна в результате победоносной войны захватывает другую, так что они отныне образуют одну "замиренную группу", в рамках единого теперь государства возникает конфликт двух разных шаблонов поведения. Резко возрастает амплитуда колебаний кар и наград. Через одно-два-три поколения шаблоны выравниваются, необходимость в слишком суровых карах и слишком высоких наградах отпадает.
И вот, считает Сорокин, когда мир будет составлять единую замиренную группу, когда, по словам поэта, "народы, распри позабыв, в единую семью объединятся", — тогда надобность в карах и наградах исчезнет, преступлений и подвигов больше не будет, тогда, считает Сорокин, возникнет сверхчеловек, стоящий по ту сторону права и морали.
Истоки этой утопии надо искать в общем мировоззрении Сорокина тех лет. Уместно здесь сказать о том, что в своей автобиографии, написанной уже на склоне лет, Сорокин скрыл одну немаловажную деталь: собственное учение о масонском движении. Для ученика Е. де Роберти и М. Ковалевского (*) в этом нет ничего удивительного. Добавим, что и примечательного в том смысле, какой ищут в подобных фактах нынешние обличители "всемирного заговора", здесь тоже не найти. Существеннее, что масонство учителей Сорокина было своего рода предельной точкой европейского Просвещения с его верой в бесконечный линейный прогресс и возможность земного рая.
(* Об участии всех троих в отечественном масонском движении начала века см.: Н. Н. Берберова. Люди и ложи: Русские масоны XX столетия. Нью-Йорк, 1986 (страницы по именному указателю). *)
Наверно, ни одна утопия не разрушалась так быстро под натиском жизни, как эта. Прошло чуть больше полугода после выхода в свет "Преступления и кары", как разразилась первая мировая война, которая поставила свой кровавый крест на утопиях "вечного мира", и на теориях прогресса, и на наивно-сентиментальных верованиях в человека — что он якобы "по природе добр".
И пройдет совсем немного времени, и сам П. Сорокин будет скрываться в северодвинских лесах от жаждавших его крови "сверхчеловеков", которые поставили себя по ту сторону права и морали.
"Конфуз" получился столь сильный, что его... никто не заметил. По-видимому, его не сразу осознал и сам П. Сорокин. Понадобилось пережить революцию, угрозу расстрела, пожить под "красным террором", увидеть голод 1921 г., чтобы в сердце образовались новые убеждения.
Многое, написанное Сорокиным в 1919-1922 гг., написано, как уже отмечалось, как бы по инерции. Несомненной заслугой Сорокина-социолога является глубокое осмысление русской революции, которой он посвятил книгу "Современное состояние России" (Прага, 1923) и статью "Россия после НЭП'а". Но и в них он все еще стоит, по-видимому, на позициях просветительского гуманизма. Рассмотрим, однако, его "социологию революции" подробнее. Наиболее краткий ее вариант Сорокин дал в своей автобиографии.
"Всякая революция, — пишет он здесь, — описывая полный цикл своего развития, проходит три типичных фазы. Первая фаза, как правило, быстротечна. Она отмечена радостью по поводу освобождения от гнета старого режима и великими надеждами на реформы, которые обещают все революции. Эту первоначальную стадию можно назвать лучезарной: ее власть гуманна и великодушна, действия мягки, нерешительны и довольно бессильны. В человеке начинает просыпаться "звериное начало". Эта короткая увертюра начинает сменяться обычно второй, разрушительной фразой. Революция превращается теперь в неистовый ураган, который разрушает все без разбору на своем пути. Он безжалостно выкорчевывает не только устаревшие, но и полнокровные институты, которые он разрушает наравне с мертвыми или отжившими свое ценностями; он убивает не только паразитарную старорежимную властвующую элиту, но также и множество творческих личностей и групп. На этой стадии революционная власть безжалостна, тиранична и кровожадна. Ее действия в основном разрушительны, ее методы — насилие и террор. Если ураганная фаза не разрушит нацию до основания, революция постепенно перерастает в третью, конструктивную фазу. Все контрреволюционные силы уничтожены, начинается строительство нового порядка, новой культуры, нового человека. Этот новый порядок создается не только на основе революционных идеалов, но предусматривает и реставрацию наиболее жизненных дореволюционных институтов, ценностей и тех особенностей быта, которые на время были разрушены во второй фазе революции и которые оживают и восстанавливаются независимо от желаний революционной власти. Таким образом, послереволюционный порядок обычно представляет собой смешение новых порядков и нового образа жизни со старыми, жизненными и продуктивными порядками дореволюционного времени. Примерно с конца 20-х годов начался переход русской революции к этой продуктивной фазе, которая в настоящее время достигла своего полного развития" [6*, 105-106].
В теоретическом плане с приведенными соображениями трудно не согласиться. "Три фазы" действительно просматриваются в любой великой революции, если она проходит полный цикл своего развития. Но попытаемся применить эту абстрактно-теоретическую схему к конкретной ситуации — русской революции 1917 г. По мнению Сорокина, ее первую фазу нужно отсчитывать с событий февраля-марта, в результате которых к власти пришло Временное правительство, большевистский октябрьский переворот знаменует наступление второго этапа, и, наконец, начало третьей фазы совпадает с введением нэпа.
Однако такая периодизация вызывает возражения. Из истории великих революций, описавших полный цикл своего развития, мы знаем, что переход от второй фазы к третьей обязательно связан с победой контрреволюции и более или менее длительным периодом реставрации, коим нэп, конечно же, не являлся. Вместе с тем Сорокин чутко уловил подлинный парадокс русской революции, парадокс столь же знаменательный, сколь и актуальный. "История, — пишет он, — поистине сыграла злую шутку с коммунистами. Она заставила их собственными руками вводить снова капитализм, так усердно разрушавшийся ими. И они увидели, наконец, что коммунизм привел к полному развалу всей хозяйственной жизни, и им стало понятно, что коммунистическая система не в состоянии возродить хозяйство, и что без капитализма нет спасения" [7*, 130].
В марксистской историографии (особенно "перестроечного" периода) годы нэпа оценивались преимущественно со знаком плюс. Мрак и ужас последующих лет списываются на произвол Сталина, который "свернул голову" новой экономической политике и направил историю в совсем другую сторону. Логика рассуждений при этом такова: если бы те экономические возможности, которые открылись перед страной, не были пресечены насильственной коллективизацией, победа и процветание "гуманного социализма" были бы обеспечены. Сорокин с самого начала отчетливо видел внутреннюю антиномичность нэпа, который, с одной стороны, был провозглашен "всерьез и надолго", а с другой — определялся как "временное отступление". (Вспомним В. В. Маяковского: "Прищурился Ленин: — Чинитесь пока чего... Коммуна — столетия, что десять лет для ней? Вперед — и в прошлом скроется нэпчик") В результате такой политики, с полным на то основанием считает Сорокин, "на месте погибшего коммунизма оказался введенным не настоящий капитализм, а хозяйственно-социальный строй, представляющий смесь всех отрицательных сторон капитализма (...) без его положительных организационно-производственных функций и всех отрицательных сторон деспотического коммунизма (тирания, опека, бесправность, подавление стимулов к инициативе, труду и т. д.) без его положительных (уничтожение неравенства, эксплуатации и т. д.). Этому "монстру" было дано громкое название "государственного капитализма" [7*, 131].
Оценка Сорокина находит свое подтверждение в таком, на первый взгляд неожиданном, источнике, как "Краткий курс истории ВКП(б)": Здесь читаем: "Свобода торговли, указывал Ленин в своем докладе, приведет к некоторому оживлению капитализма в стране. Придется допустить частную торговлю и разрешить частным промышленникам открывать мелкие предприятия. Но не надо этого бояться. Ленин считал, что некоторая свобода товарооборота создаст хозяйственную заинтересованность у крестьянина, повысит производительность его труда и приведет к быстрому подъему сельского хозяйства, что на этой основе будет восстанавливаться государственная промышленность и вытесняться частный капитал, что, накопив силы и средства, можно создать мощную индустрию — экономическую основу социализма, и затем перейти в решительное наступление, чтобы уничтожить остатки капитализма в стране" [8*, 245].
Это описание "сущности" нэпа чуть ли не дословно совпадает, говоря словами Сорокина, со "сказкой про белого бычка, логически вытекающей из аргументации гг. коммунистов". "Введя нэп, — пишет он, — гг. коммунисты продолжали упираться и стали бормотать о "передышке". Нэп — "капитализм" — это передышка, она нужна для восстановления хозяйства. "Когда оно будет восстановлено — мы снова перейдем к коммунизму", так говорили они. Поистине архистранная логика и политика! На обычном языке она гласит: "для восстановления хозяйства нужен капитализм, и мы его вводим. Когда хозяйство возродится — мы введением коммунизма снова разрушим его. По достижении полного развала для восстановления снова введем капитализм, как передышку. По восстановлении снова заменим его коммунизмом, то есть разрушением; потом опять будет капитализм, за ним — опять коммунизм" и т. д...." [7*, 130-131].
И все-таки Сорокин считает, что именно отсюда берет начало третья стадия революции, которая "предусматривает реставрацию наиболее жизненных дореволюционных институтов, ценностей". Но, как нам хорошо известно, ничего подобного в результате "временной передышки" не произошло. "Уже через год после введения нэпа, — с явным удовлетворением отмечается в "Кратком курсе", — на XI съезде партии, Ленин заявил, что отступление кончено, и выдвинул лозунг: "Подготовка наступления на частнохозяйственный капитал" [8*, 245].
Явное противоречие между реалистической оценкой нэпа и связанными с ним же упованиями на скорое падение власти большевиков можно, конечно, объявить сугубо "психологическими" причинами, которые побуждают порой принимать желаемое за действительное. Но была еще одна (причем, капитальная) причина такого обольщения. Дело в том, что оценка Сорокиным общего состояния России тоже может показаться если не противоречивой, то, по крайней мере, двойственной, если не сказать — двусмысленной.
С одной стороны, он рисует картину полной разрухи, деградации и одичания России, с другой — подмечает каждый, пусть даже самый незначительный, росток "нового", переносит на него все свои упования, предсказывая скорое падение большевизма и возрождение России. Хотя с расстояния семи десятков лет эти предсказания кажутся утопичными, тем не менее их стоит рассмотреть.
У Сорокина мы находим, по сути дела, три варианта (или, если угодно, сценария) будущего развития России. Первый: власть "еще несколько лет просуществует, но при условии дальнейшей эволюции в сторону капитализма и правового строя. Иначе — она будет сброшена насильственно", — и второй: "Если эта революция будет — в конце ее власть ожидает тоже падение, но более мягкое". Оба эти сценария предусматривали крах большевизма. Что касается третьего варианта — описанной выше ситуации "белого бычка", когда "капитализм" и "коммунизм" попеременно сменяют друг друга, — то его сам Сорокин считал, по-видимому, лишь теоретической моделью, неосуществимой на практике.
По-видимому, худший вариант развития Сорокин отвергал в силу присущей гуманистическому сознанию веры в социально-экономический прогресс. Согласно гуманистической (точнее, позитивистской) иллюзии прогресса, худшее — позади, а лучшее — впереди. Проистекает эта иллюзия не столько от прекраснодушной наивности (в данном случае о ней и вовсе не может быть никакой речи), сколько от того, что гуманизм в первую очередь озабочен судьбой Добра. Зло же рассматривает как своего рода математический минус, или, если воспользоваться формулой B. C. Соловьева, "естественный недостаток, несовершенство, само собою исчезающее с ростом добра". Такой тип сознания способен самое большее персонифицировать Зло, которое в конечном счете все равно функционирует по законам Добра. Между тем законы функционирования Зла принципиально отличны от аналогичных законов Добра. Кажется, впервые на это указал декабрист Н. И. Тургенев в одном из писем к П. Я. Чаадаеву: "Зло, чтоб не погибнуть, должно, так сказать, быть осуществлено, в одной мысли оно жить не может; добро же, напротив того, живет не умирая, даже и в свободной идее, независимо от власти человеческой" [9*, 414]. Отсюда же проистекает и другое фундаментальное различие: Добро в качественном отношении статично. То, что было Добром тысячу лет назад, то и сейчас Добро и останется таковым, пока стоит мир. Зло, напротив, должно постоянно разнообразиться, постоянно наращивать свою мощь.
Будучи очевидцем революции, гражданской войны, голода, разрухи, Сорокин, вероятно, считал, что всякую меру зла большевики уже превзошли: большего быть не может. Новая экономическая политика, как бы половинчата и непоследовательна она ни была, привела к относительному оживлению экономики страны и без чудовищного насилия над народом не может быть сломлена. Для этого понадобится уничтожить несколько десятков миллионов человек, а страна и без того обескровлена, обезглавлена и разорена дотла. Мало кто из современников Сорокина мог предвидеть в то время, что способность большевиков к насилию безгранична, что для сохранения и распространения своей власти они готовы уничтожить не только половину населения всей России, но и всего мира.
Вместе с тем нельзя не сказать о том, что все это писал о революции уже другой Сорокин, не тот, или, по крайней мере, не совсем тот, который писал в 1913 г. "Преступление и кару".
В феврале 1922 г. Сорокин выступил на торжественном собрании в честь 103-й годовщины Петербургского ун-та. Обращаясь к молодежи, он заявил, что "вера отцов" оказалась "банкротством". "...Их опыт в форме традиционного мировоззрения интеллигенции оказался недостаточным, иначе трагедии бы не было. От берега этого мировоззрения волей-неволей вам приходится оттолкнуться: он не спас нас, не спасет и вас. Он надолго исчез в зареве войн, в грохоте революций и в темной бездне могил, все растущих и умножающихся на русской равнине. Если не мы сами, так эти могилы вопиют о неполноте опыта "отцов" и ошибочности их патентованных спасительных рецептов" [наст. изд., с. 411].
Советуя молодежи обрести "новую веру", Сорокин прежде всего рекомендует ей "взять с собой в дорогу" знание, чистую науку, любовь и волю к производительному труду.
Такую речь могли произнести П. И. Новгородцев, С. Н. Булгаков, Е. Н. Трубецкой... Но Сорокин?.. По-видимому, он и сам был удивлен и обескуражен не меньше, чем иные из его слушателей, отчего и назвал свою новую точку зрения "быть может, весьма несуразной"...
Уезжая навсегда из России, П. А. Сорокин увозил с собой и тот внутренний разлад, который образовался у него между сердцем и разумом. Знал он одно, верил в другое... Привести свой внутренний мир в гармоничное состояние, прийти к выводу о том, что Истина неотделима от Добра и Красоты, предстояло уже другому Сорокину — американскому социологу.
1. Sorokin P. A. The ways and Power of Love. Chicago, 1967.
2. Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992.
3. Сорокин П. А. Политическая программа Временного правительства Ежемесячный журнал. 1917. No 2-4.
4. Минувшее. Исторический альманах. 1. М., 1990.
5. Сорокин П. А. Заветы Достоевского // О Достоевском. Творчество Достоевского в русской мысли 1881-1931 годов. Сб. статей. М., 1991.
6. Sorokin P. A. A long Journey. New Haven, 1963.
7. Сорокин П. А. Россия после НЭПа. Вестн. Российской Академии наук. 1992. No 2.
8. Краткий очерк истории ВКП(б). М., 1945.
9. Чаадаев П. Я. Полн. собр. соч. и избр. письма. Т. 2. М., 1991.
Изд: П. А. Сорокин. Общедоступный учебник социологии. Статьи разных лет (Социологическое наследие). М., "Наука", 1994.
Date: 15 июня 2003
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)