Н. ЗИБАРОВ.
О
СОЖЖЕНИИ ОРУЖИЯ
ДУХОБОРАМИ
-----
Рассказ
Записанный со слов духобора Н.
Зибарова
В. Б-м и А. Ч-ой.
Издание "Свободного
Слова"
№ 28.
-----
A. Tchertkoff.
Purleigh, Maldon, Essex, England.
1899
О СОЖЖЕНИИ ОРУЖИЯ У ХОЛОДНЕНСКИХ
ДУХОБОРОВ.
Рассказ
Николая Савельевича Зибарова.
(Записали:
В. Б. и А. Ч.)
У нас дела делаются так:
если кто в каком-либо обществе надумает что, то он говорит об этом на сходе:
если сход примет, тогда делают съездку из всех обществ, и если решат принять,
то объезжают всех, кто в ссылке, спрашивая их совета или согласия.
Насчет оружия началось
так: сперва оставили водку и трубку, а потом, как пошла тяжба из-за дома *), и
у нас никто не думал, чтобы можно отнять у нас этот дом, так как и
правительство знало, чей он, и когда подписались 21 духоборческое селение,
окольных жителей - армян и татар - 27 селений, из каждого селения по 7-10
понятых, старшины с приложением казенной печати, попы православные, муллы
татарские и из малой партии старшина, а также судебный пристав, и когда все это
не подействовало, и у нас правительство отняло дом, - то мы увидели, что здесь
нет правды. Сначала дело вели сами, потом сдали адвокату, а адвокаты нами как
шарами играли, только деньги брали. Мы решили прекратить это дело. Увидавши же,
что там в правительстве нет правды, стали и у себя замечать неправду.
------------------------
*) Сиротский дом.
- 4 -
Мы - христиане, а в суд
подавали, а нам не нужно было бы тягаться, - завладел и ладно. Потом увидели, что
мы христиане более на языке, а не на деле. Вот и решили прежде всего бросить
пить вино и курить табак, - это было в 1893 году, - так как увидели, что это
дело плохое. Видели, как Игнат Губанов *), всегда пьяный, дела делает дурные;
вот этот пример нам явно показал, куда ведет пьянство, - мы его бросили и
увидели, что это очень хорошо. Потом начали толковать об убийстве животных -
это было уже в 1894 году. Многие были несогласны не убивать; стали толковать,
что без мясного в нашей стране жить нельзя. Мы спросили ссыльных старичков: они
были согласны не потреблять мясного, и мы тогда порешили бросать всем сразу, в
день 8-го ноября, 1894 года, употреблять мясную пищу и тут же увидели, что,
ежели решили не есть мясного, то надо и оружие уничтожить. Много толковали об
этом, но многие из нас не соглашались. Спросили у солдатиков - те согласились;
у ссыльных - тоже; вот и решили сжечь оружие, потому что если бросить просто
куда - не видно для всех будет, а еще потому, что заявили уже правительству,
что во время тревог и розысков разбойников решили не выезжать на них, так как
порешили не убивать зверей, а людей и подавно. Нам не верили. Из малой партии
все доносили, что мы это все врем для того, чтобы их, малую партию, подвести
под служебные оброки; по всему этому мы решили сжечь оружие, да так, чтобы это
стало известно не только нашему округу, но и всей России и, даже, Европе.
------------------------
*) Брат покойной Лукерьи
Васильевны Калмыковой (управительнице Сиротского дома) - главный воротила малой
партии, незаконно оттягавший Сиротский дом и все общественное имущество в свою
пользу, подкупив правительственных лиц.
А. Ч.
- 5 -
Вот потому то и назначили
петропавлов день, чтобы собраться и сжечь оружие. Так и говорили: "если не
верите, увидите - сожжем оружие". Заявили тут же правительству, что во
время наших праздников не будем выезжать на ваши требования к приставу и в
другие места к вашему бунту, так как никогда не обходились смирно, всегда
бывали препирательства.
На день Петра и Павла
собирается очень много народа; мы решили, что в этот день будем сжигать оружие,
а малая партия стала доносить, что будем наступать на сиротский дом, на село
Горелое. Тогда начальство собрало окольных жителей - татар и армян (милицию), -
положило им по 50 коп. в день на человека и харчи, но им ничего не заплатили;
потом пришел баталион солдат и две сотни казаков. А мы все-таки продолжали
свое; привезли около двадцати возов дров и угля, пудов 15 - 18 керосина,
собрали все оружие, кроме ножей, сложили все вместе с вечера под петропавлов
день. Когда вывозили оружие, то женщин было мало, все больше мужчины (около
1000 человек), и каждый клал свое оружие сам, каждый хотел свое зло сам сжечь.
Оружие было разное; были
старые кремневки, хорошие ружья в серебре, и больше все заряженные. Как сложили
- все облили керосином; костер был вышиной сажени две, а в окружности 25
саженей.
Костер зажгли, а народ
все ехал и ехал; кто не успел еще положить, тот подкладывал сам свое оружие.
Стояли кругом костра стеной и смотрели как горел костер; простояли так с вечера
до двух часов ночи. Свет от костра был очень большой - как днем. Вскоре
открылась страшная стрельба от заряженных ружей; многие со слезами просили
народ отойти подальше, но народ стоял и, удивительное дело, никого не ранило,
только часто слышалось:
- 6 -
- Ой, братец, не
тебя-ли?...
- Нет, меня, слава Богу,
нет; не тебя ли, брат, хватила?
- Мимо прошмыгнула...
В первую ночь, когда
прогорел костер, то ружейные стволы торчали обгорелые; мы решили их слить. На
другую ночь привезли воз углей, три меха, выкопали яму, раздули мехами сильный
огонь и сплавили все стволы, все оружие в один громадный кусок.
Порох тоже бросали в
огонь, а некоторые сыпали его дорожками и зажигали - забавляли народ: - порох
горел змейкой.
Ночью был туман. Казаки,
высланные разыскать нас - говорят - долго искали и не нашли; проехали мимо
Богдановки и заехали далеко; только утром нашли нас.
Когда оружие горело, мы
пели псалмы. Потом, после двух часов, стали на богослужение, которое и
продолжалось от двух часов ночи до трех часов дня. Богослужение потому так
долго продолжалось, что продолжалось долго лобзание. После богослужения
закусили и разъехались по ближайшим селениям и вновь собрались в два часа ночи
30-го июня опять на богослужение. Народу было немного меньше - тысячи две с
половиной; - богослужение продолжалось часов до 12.
Поутру, на восходе
солнца, приехал нарочный и говорит, что привез предписание, чтобы каждый
домохозяин к 9-ти часам утра 30-го июня явился бы в селение Богдановку. У нас в
это время шло богослужение. Мы ему сказали, что как и раньше заявляли, что не
можем бросать богослужение для других дел; и что не можем справлять другое
дело, не покончив первое. Когда окончим богослужение, тогда и пойдем, но не
знаем, успеем или не успеем к назначенному времени, не покончивши же не пойдем.
- 7 -
Нарочный испугался, что
мы так ответили на приглашение губернатора, повернулся и полетел, как
оглашенный, назад. Через час или полтора явился второй; также ответили и
второму.
Не докончили мы немного, осталось
только дочитать псалом, как тут налетели казаки.
Моление было это на
месте, которое мы называем Орловской пещерой.
Пещеры никакой собственно
нет; только так называется место; тут был домик; сюда съезжались на
богослужение. С одной стороны гора, с другой - страшная пропасть. Казаки так
наперли, что чуть не свалили всех в пропасть.
Казаки, не доезжая
саженей 70 - 100, выкинули смертный флаг; Прага *) скомандовал на ура, и они
бросились в полный скач, крича и визжа, на толпу и стали бить...
Наши стали спрашивать:
"За что ты бьешь? Что ты с нас хочешь?..."
Прага велел заиграть
трубачу в рожок и произошло отступление.
Наши стали спрашивать
опять: "За что ты бьешь?"...
Я стоял с краю. На меня
наскочил урядник и проговорил: "не подчиняться, не признавать власти над
собой, не хотите знать императора?"... Я ответил: "Мы подчиняемся
тому, чтó не противно закону Бога". Он
осерчал, схватился за саблю, позвал к себе еще трех казаков и велел им меня
бить.
Я говорил им:
"прости вас господи, бедные люди, что согрешаете из-за нас". Били
меня по голове, плечам, щекам, кровь текла везде; щеки потом почернели; я
закрывал глаза руками, боясь, чтобы не выбили их. Когда урядник выхватил на
меня шашку, я ему сказал: "прости тебя
------------------------
*) Начальник казачьей
сотни.
- 8 -
Господи, что так
согрешаешь". Он очень осерчал, взмахнул надо мной шашкой, но не ударил, а
стал вкладывать шашку в ножны, лошадь отошла от меня; он обозлился на лошадь,
стал ее бить и вдруг отскакал от меня саженей на пятнадцать и, разогнавшись
оттуда, хотел смять меня и затоптать, но лошадь не наскочила, а только сильно
ударила копытом по моей ноге и набила большой синяк. Он опять стал меня бить и
другие били; потом он, видимо, устал, плюнул и отъехал; отъехали и другие.
Меня перестали бить и
стали бить других.
Перед второй атакой они
разъезжались, чтобы разбить нас и передавить, но лошади останавливались перед
толпой или падали на колени; многие казаки плакали и били. Наши говорили:
"прости вас, Господи, бедных людей; чтó
вы делаете, то и сами не ведаете; если бы вы знали, чтó
мы думаем, вы бы не стали делать так; вы бы отдали себя за другого, а не стали
бы бить других". Некоторые очень злились на эти слова, а другие жалели нас
и плакали. Прага, когда замечал, что кто-либо из казаков плохо бьет, приказывал
бить того, и их били. Избили нас всех так, что узнать нельзя было никого; лица
у всех распухли; кожа и мясо кусками посшиблены с лица, глаза налиты кровью, а
кругом них напухшее, почерневшее мясо. Все покрылись кровью. Кровь лилась с
соседа на соседа; после потемнело от нашей крови. Женщины и подростки были
также избиты.
Наши в третий раз
спросили Прагу: "что ты хочешь из нас выбить?" Прага обозлился и
сказал: "отрезать шлепки!" Казаки отрезали стали нас бить дротом. У
некоторых нагайки разбились; Прага велел им бить "приклом" *).
------------------------
*) У каждого казака к
седлу привязан кол на веревке, который он употребляет, когда пускает лошадь
пастись, то привязывает ее на веревку, а кол втыкает в землю.
- 9 -
Казаки так и делали: они
брали в руки веревку, а колом били.
Очень приходилось от
этого плохо. Многим попадало прямо в голову и разбивало кость, так что люди
падали в обморок, - такие были сильные удары. Я закрывал лицо руками, поднимая
их над головой; казаки все целились, стараясь бить по глазам и лицу.
Когда нас били, братья,
стоявшие в середине толпы, кричали: "братья, старайтесь пролезать на края,
заменять других, кого избили, а то забьют наших братьев". Так мы и
менялись.
Когда в третий раз
кончили бить, наши опять спрашивают: "что ты хочешь с нами сделать? Забить
что-ли, или предоставить куда?" Прага стал говорить:
"Слышите ли вы, что
вам нужно явиться в Богдановку? Приезжали к вам нарочные?"
- Слыхали, - говорим, -
приезжали и нарочные.
- Почему же вы не пошли?
- Мы, как сказали, так и
хотели сделать; хотели кончить богослужение, а потом идти.
Как мы это сказали, Прага
закричал:
- Поворачивайся в
Богдановку, женщины выходи из толпы!
Женщины стали упираться;
боялись, что как они выйдут, так мущин и решат на смерть.
Прага приказал бить
женщин и выгонять их из толпы. Казаки сбивали с женщин платки (шелковые
наколки), и многие брали их себе в карманы. Одна женщина, Степанида Попова,
видя как казаки срывают платки и прячут их в карманы, обратилась к ним и
сказала: "вы не защитники, а грабители".
Тогда они окружили ее и
стали бить плетьми.
Женщин выделили и погнали
всех; и женщин, и мужчин.
- 10 -
Потом Прага приказал
воротить человек сто, чтобы все справить: запрячь лошадей в фургоны и все гнать
следом в Богдановку; подвезть немощных, избитых, - ими он очень интересовался,
чтобы представить начальству всех, кого он избил - на войне, мол, побывал.
Остальных приказал гнать. Наши как пошли, так запели псалом; молодые вышли
вперед, которые могут хорошо петь; Прага сейчас же закричал: "разбить
пение!" казаки бросились и нагайками разогнали.
Прага крикнул:
"песенники вперед!"
Казаки выехали и заиграли
песенку, самую разудалую, так что слушать было зазорно.
Мы все-таки продолжали
петь. Шли и пели псалом:
Тебя ради, Господи, возлюбим врата тесныя;
Тебя ради, Господи, оставим отца и матерь;
Тебя ради, Господи, оставим брата и сестру;
Тебя ради, Господи, оставим весь род - племень свой;
Тебя ради, Господи, оставим все житье - бытье;
Тебя ради, Господи, хожу в тесноте гонений;
Тебя ради, Господи, терплю хулы, поношения;
Тебя ради, Господи, хожу алчущий и жаждущий;
Тебя ради, Господи, живу без покровища.
Богу нашему слава!
Стали догонять до
Орловки; там вышли все - и старый и малый, - все плачут. Прага за весту увидел
этот выход и велел двадцати казакам броситься и разогнать толпу. Казаки
бросились; детишки успели убежать, а старики и старухи не успели, и их били
очень много и очень сильно. Кто был помоложе, несмотря на биение, бросились к
толпе, чтобы помочь ей собой, не все, мол, их будут бить, пусть и нас побьют, а
то еще их забьют. Знаете как говорится: "что будет предкам, то будет и
последкам".
- 11 -
Детишки забились по
хатам, а родители их остались там в толпе.
Когда гнали, было много
разговоров с Прагой. Прага расспрашивал у меня, Николая Зибарова, и Григория
Плотникова о нарочных, о том, как они приезжали, что нам говорили, что мы им
отвечали и прочее. Мы ему все в подробности рассказали, а он потом говорит:
"вот если бы вы не сопротивлялись, вот вам бы ничего и не было бы, а
теперь еще будет". Мы оба ему ответили: "скажи, вот ежели ты заходишь
в свою церковь, - у вас же ведь есть, хотя ты и на службе, своя церковь, - и
вдруг тебя вызывает другой человек, выходишь ли ты из церкви, не окончивши
молитву?" Он отвечал: "Нет, не выхожу; должен я кончить, за чем
пришел и что начал", а потом спохватился и добавил: "конечно, смотря
кто зовет; может быть звать будет мужик какой, тогда зачем я пойду? А вот ежели
полковник, губернатор или министр будет звать - тогда надо итти
сечас же, бросив все". А мы ему ответили:
"для нас все люди равны, губернатор ли какой, или мужик простой - все
равны, только разница в том, что один надевает на себя разные лишние одежды и
украшения - серебряные и золотые разные там пуговки; и вот ежели эту одежду
скинуть с него и надеть ее на простого мужика, так и мужик будет такой же
страшный, как и он". Прага очень осерчал на это и закричал: "вон! С
глаз моих долой!"... Бить нас здесь не бил, уморился видно, а вот когда
отделял баб от нас, все сам бросался на тех, кто ему что-либо отвечал не в его
духе, даже связал тогда некоторым руки назад и так гнал, а некоторых связал за
разговоры в дороге. Один из наших - Иван Илясов - сказал ему: "какой мерой
будешь мерить, ту и получишь". За это Прага приказал бить его. Его
- 12 -
сильно били казаки, а потом велел связать его.
Его связали, а он итти не мог. Тогда его бросили на фургон. Илясов раньше был
уже очень сильно избит, так что его вели под руки. Прага подъехал,
поинтересовался им: ишь, мол, до чего дослужился; потом стал с ним
разговаривать, а тот отвечал ему так, как думал, - ну вот ему и дали еще, а
потом бросили.
Не догнавши за версту до
Богдановки, - Прага приказал всех остановить, а потом поскакал с боку нас и
кричит: "скидайте шапки, губернатор едет!" Мы - я, Николай Зибаров и
Михаил Плотников - ему отвечали, что губернатора мы видали и не только
губернатора, но и князя Михаила видали; когда подъедет - знаем как говорить. На
вопрос и ответ будет. Он закричал: "вы опять разговаривать! Ура!..."
Казаки бросились на ура и стали бить нас; страшно били, по больному было
нестерпимо больно, но наши терпели. Казаки бьют и кричат: "скидай
шапки!" Кто скинул, тех били по голым головам; тогда они опять надели
шапки и бросились в кучу; здесь очень нас избили - сказать трудно, - так как
народ стоял растянуто. Разбили нас на несколько куч и били. Но потом мы
все-таки сжались в одну кучу; бой все продолжался, нагайки так и свистели над
головами; становилось нестерпимо терпеть; те, кто был в середине, стали очень
кричать: "переменить братьев, переменить, пробивайся наперед!" Те,
кто стояли по краям, и кого били, те не кричали совсем, а кто в середке стоял,
те очень кричали и выбивались на края. Бедные бабы наши бросались, рвались к
нам на защиту, но их не пускали казаки, отгоняли плетьми. Потом Прага отскочил
от нас, а тут губернатор. Прага что-то с ним разговаривал, а казаки сначала не
заметили губернатора и продолжали нас бить.
- 13 -
Губернатор очень осерчал,
подскочил к нам и начал нас бить палкой. Старик Плотников пробирался к
губернатору, чтобы поговорить с ним; его казаки били, но он держался обеими
руками за картуз и так все подходил и подходил к губернатору. Губернатор увидел
его и догадавшись, что он идет к нему, а шапку не снимает, очень рассердился на
него и стал старика бить своей тросточкой прямо по голове. Плотников все-таки
не снял картуза, а только спрашивал: "за что нас бьют, и что вы с нас
хотите?"
Тех, кто снял картуз и
вышел из толпы, опять стали бить. Я закричал: "надевайте картузы, а то
забьют; бегите в гурте!..." На меня за это набросились три казака и очень
стали бить.
Губернатор сел в коляску
и поехал, велев гнать нас в Богдановку, сказав: "а там с ними распорядимся
иначе..." До Богдановки нас так гнали, что мы должны были все время бежать
рысью.
В Богдановке начали
переписывать нас, но всех не переписали и бросили.
Богдановцев тоже били, но
за селом, так что мы не видели этого битья. А когда кончили бить, - как
рассказывали они нам - им велели итти к нам. Они пошли и запели псалом.
Начальство приказало казакам разбить их. Казаки бросились и очень стали бить
их. Тогда мы бросились к ним навстречу, чтобы собой защитить их и взять в гурт.
Казаки не хотели нас пускать, но мы все-таки кучей продвинулись несколько
вперед. Некоторые из наших бегом бежали к Богдановцам, и многих из них казаки
не могли догнать; многих же били и давили лошадьми. Одному из наших, пятидесяти
летному старику Петру Пыхтину, переломали три ребра. Дело
- 14 -
было так: казаки бросились на него и стали топтать
лошадьми; одна наступила ему на бок и продавила ребра. Женщины по огородам
бежали из дворов к нам на помощь; перескочив через каменные ограды, они
подбежали к Пыхтину, но не могли его поднять; побежали принесли войлок и
отнесли в хату. Казаки хотели очень многих затоптать лошадьми, но, удивительное
дело, топчется, крутится лошадь, а не наступает на человека; все переступает
через него; смотришь, он встал и побежал, а казаки за ним, так и думаешь
вот-вот совсем задавят любошного на смерть!
В Богдановке нас скоро
всех распустили. Мы все поехали по домам.
Встретились мы тут с
казаками, которых Прага вернул, чтобы собрать сожженное оружие; они везли
сплавленное железо от оружия на двух фургонах, каждый запряженный четвериком.
Мы благополучно доехали
до Горелова, а там стояли часовые вокруг селения. Часовые нас не пустили, а
послали одного спросить у старшóго, можно ли
проехать? страшóй разрешил, но за каждой
повозкой, пока мы ехали через Горелое, шли по четыре солдата. Мы ехали все
избитые, все в крови; Гореловцы (малая партия - правительственная) высыпали со
всех четырех улиц на одну и смотрели на нас; многие плакали, в особенности
женщины; многие же глумились и кричали нам: "до чего вы себя довели!"
Мы с солдатами говорили о
всем нашем деле, по дороге закусывали, и солдатам предлагали орехи, пироги, но
они боялись брать, так как им было приказано ничего не брать от нас. Многие
солдаты плакали и говорили, что рады бы взять, да не могут, и благодарили нас.
Они провожали нас с полверсты за селение.
На другой день прибежал
ко мне из Орловки Василий Рязанцев, которому дали знать из Бог-
- 15 -
дановки, а он
рассказал мне, что в Богдановке казаки безобразничали целую ночь, бегали из
хаты в хату и бесчинствовали... Я поехал в Троицкое, дал знать всем старичкам; собрались
мы там, посоветовались и решили поехать к жандармскому полковнику спросить:
есть ли такие права у русского императора, чтобы делать такое безобразие? Мы -
я и Андрей Плотников - пошли пешие в деревню Спасовку; не доходя одной версты -
Спасовка уже была видна - мы увидали казаков; они выезжали из селения и
направлялись в Богдановку; мы немного обождали, чтобы не попасться им на глаза;
потом пошли в Спасовку; пришли к своим знакомым, которых знавали раньше, как
своих родных братьев, и не могли узнать их лиц, - так они все избиты. Тут мы
увидели человек шесть, которых несли на войлоках - (они были без памяти), - их
отливали водой; некоторые из них лежали недели по две и не могли ходить.
Спасовцы рассказали нам, что приезжали казаки, заехали к старосте и стали ему
говорить: "иди указывай нам постников". Староста сначала не хотел.
Они его побили. Потом он пошел и начал указывать. Тут казаки и избили всех
наших братьев. Били, где только находили кого: в хате ли, за обедом ли, на
дворе ли: - били просто так, ничего не спрашивая, ничего не говоря, били до
полусмерти...
В Спасовке нам запрягли
лошадей, и мы поехали в Ахалкалак, чтобы спросить у жандармского полковника о
том, о чем хотели.
В Ахалкалаке нас встретил
весь город - армяне и караимы, - встретили, как бы воскресших (нас считали
умершими). - Расспрашивали о всем деле, и все очень сочувствовали нам. Жандармы
бегали по толпе, подслушивая: кто что говорит. Но нас, несмотря на это,
все-таки окружила толпа, и мы рассказывали все чередом,
- 16 -
как что было. Нам сообщили, что теперь уже
отменили наказания; назначили старост от правительства, а через три дня нас
выселяют - 35 домов (первая партия). К начальству мы не пошли, а закупив подков
и гвоздей, повернули домой, готовиться к высылке.
Приехали домой, а там
уже, оказывается, начальство собирало общества и объявляло указ и распределяло,
кому сначала выселяться. Я пришелся в первую партию. Старшина приказал
продавать худобу, весь домашний обиход, дома, хлеб и пр. За дешевую цену не
велел продавать, а покупщиков не было. Цель его была, чтобы мы совсем ничего не
продали, а все осталось бы так не проданным, и чтобы все, таким образом, попало
в малую партию. В этот день покупателей не было. Мы везде по округе дали знать,
чтобы приезжали покупатели. На другой день приехали покупатели, и пришла рота
солдат. Покупатели многое уже купили, погнали скот и пр., а солдаты все отняли,
а скот вернули обратно, говоря, что мы дешево продаем.
Так, например, я продал
одиннадцать коров с телятами, которые каждая стоили мне от 30 до 50 рублей, а я
продал их всех за 110 рублей. Скот мой уже угнали и отогнали с версту от
селения. Солдаты вернули их и коров мне отдали назад, а я, конечно, вернул
деньги. Покупателей всех выгнали. Их всех избили до полусмерти, так что
некоторые еле-еле могли итти. Потом мы обратились к баталионному начальнику и
попросили его допускать покупателей. Он нам сказал: "вы не продавайте за
дешевую цену армянам и татарам, вы продавайте гореловцам (малой партии); они
будут больше давать вам". Мы опять просили его допустить покупателей и
сказали, что если будут из малой партии давать цену, то будем продавать им. Он
позволил
- 17 -
пустить покупателей не более как на час.
Покупателей наехало очень много. Они запрудили все дороги вокруг села. Наконец,
покупателей пропустили к нам, они въехали в село и стали покупать всякий скарб.
Приехал (из малой партии)
мой родственник - дает за 11 скотин 50 рублей; просто смеется. Я рано утром
погнал будто на пастбище и - прямо к армянину. Тот и забрал их за 110 рублей. -
Дешево, конечно, а все же больше, чем Горельцы давали. А усадьбу всю за 180
рублей, фургон, 5 саней, повозка, яслы на 200 овец, лесу - 40 бревен, лопаты,
вилы, грабли, орудия, кадки пошли за даром. Одни плуги стоили этих денег.
На третий день нам
приказали, чтобы мы чуть свет были на готове. Мы приготовлялись к этому
времени, так что всю ночь не спали. Чуть свет запрягли лошадей и выехали на
край села. Моя хата была с краю, и все пять домов съехались ко мне. Я много не
мог продать. Не продал дом, птицу, хлеба осталось пудов 150; остался посев 25
десятин и вся домашняя принадлежность. Хлеба я роздал пудов 200 оставшимся
братьям; просил их, чтобы они лошадей своих откармливали лучше, в путь-дорогу
готовились бы. 50 пудов удалось продать. Ключи от дома, от амбара я препоручил
соседу и просил его раздавать хлеб и имущество братьям, а если что удастся
продать - просил продать, а деньги или выслать мне, или отдать братьям, которых
приговорили к высылке.
Как только мы выехали из
дома, солдаты сейчас же бросились в дома и стали ломать замки, ловили и резали
кур; птица всякая закричала, поднялись стаи голубей - жутко стало.
Выезжали мы не грустно, а
даже с радостью, бодро и согласно выезжали, хотя и видели мы, что
- 18 -
все добро свое оставляем; оставляем навсегда те места,
где наши деды и прадеды жили; да знали мы и то, что идем за правое дело, и
ничего не жалко было.
Накануне вечером
батальонный собирал нас к себе и говорил нам, чтобы мы ночью подумали бы
хорошенько, не одумаемся ли мы и не захотим ли подчиниться правительству.
Говорил нам, чтобы мы не думали, что нам дадут на своей худобе работать;
говорил, что все отнимут. Мы думали, что в Богдановке будут отнимать. Так
солдаты и старшина говорили; так в этом все были уверены, что некоторые даже по
две рубашки на себя надели; все, мол, на первое время перемениться есть чем.
На утро, когда мы
собрались на конец села, батальонный опять приехал к нам и опять уговаривал
одуматься и всех, каждого по одиночке, допрашивал, не желает ли кто остаться;
кто желает, пусть остается. Мы говорили, что мы не охотой идем, мы только
охотно справляем закон Бога нашего; если вы нам позволите справлять закон наш
свободно, то мы никогда и не уйдем отсюда.
Он спросил: "что же
вы хотите?" - Мы отвечали: "Мы хотим пользоваться свободой, подати за
землю будем взносить, так как она не наша, а казенная, и за нее мы платить
можем, так как пользуемся ей и кормимся от нее. Аренду мы, по нашему закону,
заплатить можем казне, все равно как и всякому другому помещику". -
Батальонный закричал: "не разговаривать". - Но я продолжал: "А
какую другую подать для государства, военную или какую иную, - платить мы не
можем и не будем, так как мы двум господам служить не можем".
Он сильно осерчал на это
и закричал: "не разговаривать! Я спрашиваю не тебя, а других. Нет ли
желающих?..."
- 19 -
Я опять отозвался:
"кажется, желающих не оказывается". - Он опять дюже осерчал, зашумел,
затоптал ногами, пододвинулся ко мне совсем близко и закричал: "Я тебе не
раз говорил, чтоб не разговаривать!..." - Я больше не стал говорить.
Тогда мой товарищ Василий
Шерстобитов (он сидел на первом фургоне) сказал: "кажется, охотников нету,
можно ехать".
Батальонный опять
закричал: "не разговаривать, а дождаться ряду, как прикажу!" Потом он
еще раз спросил: "кажется, охотников не будет?" - Мы промолчали. -
Тогда он сказал: "Ну, с Богом, отправляйтесь!..." - Мы все
единогласно ответили ему: "спасибо за хорошее слово". Он на это
сказал нам: "не обижайтесь на меня; я, кажется, ничего вам дурного не
делал, не вспоминайте меня ни худом, ни лихом". - Мы на это сказали ему:
"кто что заслуживает, того тем и вспоминают. Хорошего - хорошим, плохого -
плохим". Мы тронули и поехали в Богдановку, куда нам было велено приехать
к девятому часу.
Проводить нас нашим
братьям-односельчанам начальство не позволило. Мы с вечера пошли проститься с
братьями, - попросили у них прощения, так как не думали свидеться с ними
когда-либо.
Когда подъезжали к
Горелову, там выступила вся деревня. Провожали нас с большим плачем; многие
говорили: "помоги вам Бог в том, чтó вы
задумали и загадали сделать для ради своей души". Так мы проехали через
Горелое.
Стали подъезжать к
селению Орловке, и надо нам проезжать через речку по мосту. Видим - стоят
казаки, и догадались мы, что будут нас бить. Семейства наши сбились в зады фургонов;
кто правил лошадьми - надели халаты и припустили лошадей, чтобы скорей
проскакать промеж
- 20 -
них. Казаки вскакивали на фургоны и били нас по
чем ни попало, сильно били, - вот с таким-то почетом нас провожали слуги
русского правительства.
Приехали мы в Богдановку.
Туда к этому времени приехала сотня казаков, старшина с писарем, пристав и
провожатый партии.
В Богдановку нас не
впустили, а так за полверсты остановили; вызывали каждого домохозяина и
переписывали с его слов всю семью. Казаков поставили кругом нас; всего
съехалось сюда 35 дымов. Мы стали проситься у начальства повидать Богдановцев,
проститься. Нам позволили и к нам допустили родственников, а другим позволили
итти на село, если кому нужно было купить что-либо или переговорить с кем-нибудь
из Богдановцев.
Когда я подошел на вызов
к начальству, у меня спросили: "сколько душ в семье?" - Я сказал:
"восемнадцать". Писарь сначала записал всех, а потом стал спрашивать,
сколько мужского и женского пола? Я сказал: "десять - мужского и восемь
женского". Он стал проглядывать по старым спискам и опять спрашивает:
"это у тебя сын пяти лет не твоей фамилии записан. Он не твой сын..."
- Как же не мой, - что ж,
что не моей фамилии, - он же мой пасынок, и ты же сам записывал его, когда я
женился вторично, - нешто не помнишь?
- Знаю это, - сказал он,
- да фамилия другая. Сказано: - пять дымов отправлять, а он уже шестой дым
будет.
- Какой же он дым, коли
он в моем же доме живет при родной матери?
А Прага с приставом и
старшиной стоял, да как закричит на меня:
- 21 -
- Не разговаривать!
Исполняй, чтó велят, а то - вот казаки!...
А писарь пальцами трет;
многие говорили мне: - "он взятки просит, дай что-нибудь", - но я не
решался. Он переписал. Я пошел к своему обозу и говорю жене и Ваничке, что его
оставляют. Он как закричит, как уцепится за мать, потом за меня и кричит:
"я не останусь!" и бросается, за всех хватается, сам трясется,
кричит, приговаривает: "кто меня будет жалеть! С кем я там жить буду, -
дом то наш пустой!" Ну, я его уговаривать, - что ты приедешь к нам погодя,
с дядями и бабушкой. *) Но он все-таки не успокаивался и цеплялся за шею и
приговаривает: "а как они не пойдут туда?" Ну мы его опять стали
уговаривать: "если они не пойдут, то мы придем за тобой". Но нет, -
он плачет и кричит свое. Но не только он, а и все такой крик и плач подняли,
что сейчас вспомнить страшно: и дети, и жена, и другие посторонние - все
плачут; казаки и те плакали. Тут же из другого фургона другого мальчика (Петра
Медведева) отбирали по той же причине. Приехали на лошади за ними -
"суточные" (дежурные по селению - из мясников **), но мы попросили
наших из села Богдановки взять их обоих вместе. Мой парнишка сначала прятался
под телегу. Мы ему говорим: "не прячься, а то казаки бить тебя будут, все
равно найдут!" Ну, взял я его и посадил на лошадь верхом, посадили и
Петьку Медведева к человеку, и тот начал уговаривать их, чтобы они не горевали:
"если дядья ваши не поедут, то я отвезу вас к вашим родителям!" Но
они, бедняжки, все-таки навзрыд плакали, не
------------------------
*) Переверзевы
- братья его отца, который умер, когда мальчику было полгода. Женился я на его
матери - ему было год с неделями, так что он меня за отца считает.
**) Мясники - духоборы,
продолжавшие употреблять мясо.
- 22 -
верили ничему. Тогда урядник закричал:
"нечего с ними много разговаривать. Коли хотите брать - бери, а не
возьмешь - мы сами скоро совладаем с ними". Ну, и повезли их прямо силой,
и, пока скрылись с глаз, они все кричали и вырывались. - Так и до сих пор, как
вспомню это, сердце переворачивается...
Простояли мы пять часов
подряд, пока нас переписывали. Кругом масса народа проезжает, - татары, армяне
(лес возили), - как поравняются с нами, сейчас казаки подскакивают к ним с
нагайками с двух сторон, гонят прочь и кричат: "скидывай шапки!" А
они, во-первых, особенно татары, никогда шапки не снимают, а во-вторых, - не
понимают языка; их сечас же плетьми! Били так, что смотреть было жутко! Я чай,
народы эти во век не забудут этого времени.
Как нас всех переписали,
поставили на дорогу; "провожатые" обходили фургоны и проверяли всех,
выкликая по именам; потом приказали трогать. Казаки провожали нас только по
селению, а после мы уже одни ехали, только "провожатый" с нами верхом
до самого Горийского уезда.
В Ахалкалаке многие
жители - армяне, грузины и другие - выходили на беседу; больше все женщины, а с
женщинами разговор имели и мужчины; расспрашивали нас обо всем, как мы верим,
как жили, что делали, за что нас гонят, вообще все-все. Они очень всем
заинтересовались и говорили, что "и у нас в Писании так сказано, что на
последнее время все будет общее; вот теперь я торгую, лавку имею, а, конечно,
когда-нибудь этого не будет, все станут жить, как сказано в Писании,
сообща".
Женщины очень плакали,
глядя на нас, и сожалели о случившемся на нас гонении. До Боржома ехали две
ночи; с Боржома отдых часа три,
- 23 -
лошадей кормили. Пришлось со многими говорить: и
с купцами, и с князьями даже; все сожалели нас и говорили: "да это хорошо,
но трудно выносить это". - На это им отвечали: "чтó
дорого покупается, то хорошо сохраняется".
Один из наших братьев -
Николай Лахтин - видел в Боржоме великого князя, сына Михаила Николаевича,
который раньше его знал (он у него был с год в кучерах) и много беседовал с ним
о нашем деле. Великий князь тоже много сожалел о нас, о том, что трудно
придется выносить ссылку, малым и старым. Потом пригнали нас в Горийский уезд и
там встретил нас помощник уездного и пристава с расписанием - куда кого, в
какие горы посылать. И начал нам помощник начальника уезда выговаривать:
"тут с вами не так будут поступать, как там, где вы жили раньше; здесь вас
прировняют к здешним жителям; что с них требуется, то и с вас будут
требовать..." Мы на это сказали: "а что, нам земля будет в
надел?" - А он ответил: "никакой земли вам не полагается". - Мы
тогда сказали: "а с чего-то мы будем кормиться, с чего подати
платить?" - А он на это: "это уж не мое дело; как хотите, так и
кормитесь, а я должен исполнять, чтó мне
приказано". Прекративши с нами разговор, он повернулся к приставам и
старшинам и стал отдавать им приказания насчет нас. "Ежели кто из них
будет сопротивляться отбывать все повинности, тогда ему двести розог; ежели
опять не захочет, то еще дать триста и сажать в тюрьму". - Мы на это
сказали: "напрасно вы эти распоряжения отдаете; уж лучше прямо гоните нас
в тюрьмы, потому что мы вам загодя говорим, если не будем иметь земли, то и
податей нам не с чего платить, потому что должны же мы как-нибудь кормить своих
детей и стариков". Он на это
- 24 -
сказал: "не разговаривать, а садитесь на
фургоны. Тут вы в куче, потому так и говорите; а вот там будете поодиночке -
тогда посмотрим, чтó заговорите". - На
это наши сказали: "что держим в сердцах, то будем говорить и в
устах".
Тут нас опять погнали и
расселили по одному семейству в селение. Мою семью и Емельяна Каныгина (обе
большие семьи) оставили в селении Зиманикозы по просьбе попа, который сказал,
что он постарается нас соблазнить в православную веру. Нас поставили в дом как
раз около попа. Мы не согласились стать даром, как предлагал поп, так как с этого
дома деньги шли на содержание сирот - наследников их убитого отца. Опекун брал
сначала три рубля за месяц, а потом стал брать пять рублей.
В первый же вечер мы
стали на молитву, и пришел к нам поп. Мы прочли многие псалмы, и поп еле
сдерживался, слушая нас, так как в этих наших псалмах сказано много против
попов. Он не стал беседовать с нами, как хотел прежде, и видно было, что ему
очень стыдно стало. Он встал и ушел. Несколько раз заводил он беседу и все
хотел совратить нас, а после сам сдался нам. Мы ему говорили: "ведь ты же
сам видишь и понимаешь, что поступаешь несправедливо". Он сказал тогда
нам, что он сам видит, что творит неправду и поступает несправедливо. Тогда мы
стали просить его, чтобы он оставил свою службу и стал бы учить истинному учению
Христа и правде единой. Тогда он сказал: "если бы я стал учить истинному
учению Христа, то тогда меня сослали бы не так как вас, а туда, где я и света
не увидал бы, под землю закопали бы меня, в рудники или еще куда".
Через некоторое время я
услышал, что наш сын попал в Синагхский уезд. Нас очень беспокоила совесть, что
он там, а мы тут, и я
- 25 -
решил поехать к нему за 200 верст. Я обратился к
старшине, чтобы он дал пропуск мне в Горийский уезд, а он сказал мне, что ему
дано такое строгое предписание, что он не может отпустить меня не только в
уезд, но даже и в ближайшее селение. Я рассказал ему о моем сыне, о том, как
его отняли, и он сказал мне: "езжай к нему с Богом, я не буду тебе
препятствовать, а ежели попадешься, что ж делать, отсидишь немного, а там опять
ко мне же представят, а я тебя наказывать не буду". Я поехал. Приехал в
Тифлис; встретился случайно около тюрьмы с человеком, который назвался Павлом
Ивановичем Бирюковым и который, как оказалось, приехал узнать о нашем деле, о
котором он узнал из газет. Потом я нанял фургон и отправился в Сингнахский
уезд. Извозчик не знал, что я из духоборов. Им очень было запрещено возить нас,
а если кто провезет, и об этом узнают, то их штрафовали и сажали под арест на
три месяца. Когда он узнал, что я духобор, он стал просить меня, чтобы я слез и
больше не ехал бы с ним. Я упросил его довести меня как только можно дальше. Он
довез меня за восемь верст до города Сигнах, рассказал дорогу до селения, где
жили мои братья и хороший знакомый из наших - Василий Потапов. Я пошел; в
селение зайти не мог, так как там всех вновь приходящих сечас же доставляли по
начальству. Я зашел в лес около дороги и ждал там, не пройдет ли кто из наших
или из молокан, но прождал до вечера и никого не было. Я очень оголодал, так как
есть мне было нечего, и я не ел уже двое суток. Но не так голод, как жажда
замучила меня. Я клал платок на листья деревьев и на траву, таким родом собирал
росу, потом выжимал воду в пригоршню и пил.
- 26 -
Под вечер тот же
извозчик, с которым я ехал, воротился назад и поехал по этой же дороге около
леса. Я вышел к нему и попросил его воротиться и сказать моим братьям, что я
нахожусь здесь; он воротился и сказал.
Сейчас же прибежал ко мне
один человек из наших. Я спросил, где находится та деревня, где мой сын. Он
сказал, что надо итти версты четыре вниз, и мы пошли с ним. Потом пришли в
селение Барбошек к Александру Переверзеву, нашему брату-духобору и родному деду
моего пасынка по отцу.
Приходим - они спят;
разбудил их; я шумнул им (они находились в палатках); они сейчас же узнали меня
по голосу, и им показалось очень дико, как это я пробрался к ним; но несмотря
на это, они все-таки сейчас же заговорили, что, ведь, это пришел Никола Зибарев
за Ваничкой, и начали его будить. Он сначала не верил им; тогда я отозвался;
Ваничка подскочил и бросился прямо ко мне; сначала заплакал, потом засмеялся -
рад; за меня держится, трясется весь, так и впился в меня; я его стал
уговаривать, что я, ведь, за тобой и приехал, что ты, мол, так крепко
держишься; я теперь тебя не брошу. Он говорит: "вы меня там оставили, а
теперь я тебя не пущу и от тебя никуда не уйду; пусть бьют меня, пусть делают, чтó хотят, а я не отойду". - Я хотел пройти к
своим братьям по селам - подкрепить их словом, а сын не пускает; стал скидывать
с меня верхнюю одежу; говорит, что "за одежой ты придешь, а так не пущу
тебя". Я скинул всю верхнюю одежу, отдал ему, сам надел другую (взял у
братьев) и только тогда мог пойти по селениям. Мне удалось пройти в несколько
селений и посетить своих братьев, которые меня встречали и провожали с большими
слезами, что они не думали,
- 27 -
что будет у нас личное свидание, но, слава Богу,
Господь произвел.
Потом я воротился и
отправился в другое селение с сыном, где меня дожидал фургонщик, который очень
боялся везти меня, и взял 16 рублей за то, где всегда провоз стоит рубль. И он
нас провез через три станции, где осматривала полиция каждый фургон. Но нас не
заметили - мы сидели, заваленные товаром. Мы благополучно добрались в Тифлис, а
из Тифлиса на место ссылки, где нас встретили наши с большой радостью.
---
П С А Л
О М Д У Х О Б О Р Ч Е С К И Й.
---
Кто Бог велия, яко Бог
наш; ты еси Бог наш творяй чудеса един. Кто есть Бог? Бог есть дух, Бог есть
слово, Бог есть человек. Познайте Бога истинного от злых богов языческих; так и
речет писание: богов много и господ много, а у нас есть один Бог Отец, вся
жизнь его и мы же его во славе Бога Отца. Сын глаголит: такова бо есть суть.
Еретники, неправильные христиане, они же именем христовым нарекаются, от самого
Христа отчуждаются; отчуждаются от церкви христовой и верующих в Христа мучают
и убивают; злые суть боги языческие и душам вредные, возбранено почитать иконы
их злые пастьба *) злоумна; аще бо овцы христовы не обратились бо они в мир, то
и не имел бы Христос церкви своей на земле. Добр наш Господь Бог Иисус Христос,
добры суть рабы его зело. Душеболезненных бых чтите Господа и святых его, как
нам Господь наказал словом своим; всяк человек правоверный может храмом Божиим
наректиться; неизвестно ли вам, что тела ваши - храм духа моего; дух Божий
живет в вас и оживотворяет вас, не оскверняется плоть ваша, не отгоняйте духа
святого от себя, - предложится вам во мзде Божиих правых словес. Господь не
имеет на себе тела. Бог есть дух бесплотный и создал душу человеку бесплотную
себе подобную, разумную, вечную,
------------------------
*) Паства.
- 29 -
самовластную опашницу
*) с сбережением плоти; она же Богу вышивала все божественное и духовное. Тело
создал еси от земли, а душа бо есть образ Божий и по ней же мы имеем
тройственную силу. Всякое естество души - сила человеческая сия суть: память,
разум, воля. Памятью уподомися Богу Отцу; разумом уподобимся Богу Сыну; волей
уподобимся Богу Духу Святому, такожды во святой Троице три суть лица, но единую
душу имеют, три силы душевных, но единый Бог и Богу нашему слава.
------------------------
*) Защитницу (от слова
"опашень" - накидка, верхняя одежда).
Сайт управляется системой uCoz