ОБРАЗОВАННЫЙ ЧЕЛОВЕК НОВОГО ВРЕМЕНИ: ДЕБАТЫ И КОНЦЕПЦИИ

Д. А. Сдвижков

 

Может показаться, что настоящая статья несколько выбивается из основной тематики этого сборника. Однако проблема интеллигенции всегда была в фокусе интереса Татьяны Александровны Павловой и внутри, и вне академических дебатов. «Не мир тесен — прослойка тонка» было одним из ее любимых присловий. Она ощущала часто мир вокруг себя — не природу или мир книг, а реальных взаимоотношений — чужим, даже враждебным. И всю жизнь пыталась, по-моему, выстроить вокруг себя «свой круг» (тоже одно из ее любимых выражений). Не закрытый, нет, но который руководствуется своими нормами и правилами жизни. Этот интеллигентский мир воссоздавался во всем и везде. И на работе (интеллигенты «по статусу» отсеивались сразу), и на отдыхе («свой» Крым Коктебеля и Алушты Шмелева), и конечно дома, в этом интеллигентском ковчеге среди унылого панельного моря, с его запахом читаемых книг, который невозможно подделать или воспроизвести.

И разрешение «последних вопросов» для Татьяны Александровны, насколько мне представляется, было всегда под знаком извечной проблемы примирения разделенных ума и сердца, веры и знания. Удалась ли, Бог весть, но судя по ее внутреннему спокойствию перед лицом всех последних невзгод — кажется, что да.

 

Для обзора современного состояния исследований по интеллигенции в статье выбран материал по России, Польше, Германии и Франции, образующим с Востока на Запад своеобразную ось стран с ярко выраженными концептами национального образованного слоя. Как таковых исследований сравнительной истории образованных слоев в Европе, мягко говоря, мало¹, и остается обращаться к национальным историографиям. Но здесь трудно применить общий для всех четырех случаев список вопросов. Разнородность

 

143

 

историографии очевидна не только из-за непереводимости языка национальных культур, но и из-за разной методики, количественной и качественной развитости тех или иных направлений.

В общих чертах — в чем проблемность образованных слоев как объекта исторического исследования и какие тенденции здесь можно отметить? Подчеркиваю, что речь не о темах исследований образованных слоев, а именно о проблемах. Основная, на мой взгляд — это поиск контекста, своего рода булавки, чтобы пришпилить бабочку. Большинство исследований истории образованных слоев начинается с оговаривания своего предмета и очередных определений. Неясно, есть ли такой предмет; что он есть такое; каковы его масштабы и рамки. Отсюда один из общих для всех национальных историографий вопросов — определение «ядра» феномена и «пограничных случаев» (чаще всего это касается и социальных групп, имеющих определенное образование, но не идентифицирующихся с основным «образованным слоем»)².

Уже мозаика тем, на которую дробятся исследования по истории образованного человека, обнаруживает органическую невозможность сфокусировать внимание на определенном объекте исследования — фокус «плывет». «Интеллигентоведение», о котором иногда говорят³, пока не состоялось; intellectual history подразумевает несколько иное. Разными аспектами истории образованного человека занимаются разные «истории» — история науки, образовательных институтов, история семьи, женская история.

Дело осложняется тем, что все мы — чего там скромничать — представители того же более или менее образованного сословия и пишем в этом смысле свою собственную историю. Этот «текст» самодостаточен, доминирует над остальными и изолирован от них,

 

144

 

исключителен. Любые исследования интеллигенции — исследования «изнутри»⁴; как вытаскивание себя за волосы у барона Мюнхгаузена из собственного болота. Это, возможно, не столь актуально для стран, где существует определенная дистанция и критическая рефлексия по отношению к историческим традициям «своего» образованного слоя — как в Германии — но безусловно все еще существенно, например, для России, Польши — и может быть, особенно Франции, где дистанция, или, если угодно, ирония по отношению к традиции intellectuels до сих пор невелика; где интеллектуальная среда, как в химии, «агрессивная», особенно в области политики и религии и «концентрированная» на Левом берегу Сены.

Мы никуда не денемся и от того, что понимание образованного человека как предмета исследования зависит от исторической концептуализации этого феномена в культурно-языковой среде — это заставляет в каждом случае обращаться к национальному контексту. Естественно, возникает проблема непереводимости полной или частичной⁵. Если речь идет об универсальности этого явления, параметры и степень универсальности понимаются по-разному. В то же время линии развития национальных историографии образованного человека имеют много схожего — и это не только результат взаимовлияния.

В принципе во всех рассматриваемых странах все многообразие определений — intellectuels, Bildungsbürgertum, «интеллигенция» — можно свести к двум лежащим на поверхности парадигмам: образованный человек/слой в рамках идейной, а затем в общем культурной сферы и/или как объект функционально-социологического анализа⁶.

Интерес к образованному человеку как объекту исследования связан с постепенным осознанием его особого place a part и кон-

 

145

 

кретно с появлением — в основном уже в течение «долгого XIX века» — языковых концептов, выражающих эту «особость», вокруг которых строится дальнейшая историографическая дискуссия. Речь идет о знаковых терминах, претендующих на символическую интегративную роль в духовной жизни общества.

Покуда иного понимания действительности и истории, кроме как «духовного» или точнее, «идейного», не существует, дискуссия о образованном человеке остается в этом русле. Попытками «идейно» определиться, «застолбить» для себя интеллектуальное поле занимаются и в России, в борьбе сначала «правительственного» и «освободительного», затем «веховского» и «антивеховского» лагерей⁷. Во Франции дискурс «intellectuels» развивается в столкновении «дрейфусаров» и «антидрейфусаров»⁸; в сплоченной перед лицом национальной трагедии Польше противостояние скорее по линии «ирредентистов» и «позитивистов». В Германии кажущейся бесконфликтности или «безыдейности» сферы образованного слоя во второй половине XIX века предшествуют разделения кануна 1848 г. и последует антагонизм «Intellektuelle» и «Gebildete» с начала следующего века, яркое выражение которого — полемика Генриха и Томаса Маннов в «Эссе о Золя» и «Размышлениях аполитического». Историографические «контроверзы» закладываются в противостоянии «двух Россий, Франций, Германий». Критерий определения того, что есть интеллигенция, inteligencja, intellectuels, Intellektuelle тут — конкретное мировоззрение, а не культурный багаж вообще, и не социальный статус по образованию.

 

146

 

Часть историографической традиции оставалась, да и остается до сего дня, в русле такого понимания образованного человека, следуя за перипетиями развития исторических концептов. Для этого-то направления характерна оценочность суждений, подчеркивается уникальность, укорененность соответствующего образованного слоя в национальном историческом и культурном контексте. Речь идет скорее не о сравнении, а о (взаимо)влиянии, «трансфере» идей. Универсальность же интеллигента выводится из универсальности систем ценностей, которые они представляют. Столкновение этого оценочного с безоценочным «социологическим» подходом порождает разделение «овец и козлищ», «интеллигенции» и «образованщины».

Наиболее отвечает этой схеме положение дел во Франции. Общим местом, в том числе и для самих французов, стало утверждение, что французская историография явно задержалась на пути освоения иного пространства, кроме национального. До середины 1980-х гг. — начала конца эпохи «intellectuel engage» — «intellectuels» представали преимущественно в свете идейного — во французском варианте политического — подхода; либо безотносительно к нефранцузской истории, либо на основе универсализации французских intellectuels для прочих национальных случаев. Бесспорное влияние французской модели интеллектуала и в целом французской культуры на другие страны обосновывало этот подход. С кризисом интеллектуальной «левой» критическая дистанция по отношению к традиции интеллектуалов выросла, но «идейный» контекст — политической истории, преимущественно XX века — продолжает доминировать⁹.

В России распространен скорее «этический» или «нравственный» вариант этого идейного понимания образованного слоя. Ключевое слово — «интеллигентность» как нравственный кодекс, определяемый (подобно «духовности») более или менее произвольно, в основном в русле старой народнической традиции a la Лавров и Иванов-Разумник. Например — «нравственная категория, характеризующая определенную степень нравственной зрелости личности независимо от социально-классовой принадлежности»¹⁰.

 

147

 

Если доводить дело до логического конца, то можно сказать, что интеллигент — это вообще «хороший человек» и наоборот — хороший человек — интеллигент. Идейная/духовная составляющая «интеллигенции» в народническом ли или веховском понимании и реальности всегда присутствовала и в работах советского периода, формально опиравшихся на социальное определение «прослойки»

Западная традиция исследований русской интеллигенции также долгое время оставалась в рамках политического или идейного контекста. В этом смысле положение с изучением образованного человека в русской и немецкой истории было сходным — в обоих случаях завораживающие цифры 1917 и 1933 тяготели над исследователями, заставляя искать в истории образованных слоев признаки «особых путей». Если до 1960-х гг. модели анализа «интеллигенции» задавались под влиянием эмигрантов — т. е. опять-таки вне дистанции к традиции «интеллигенции» — то затем вместе с другими объектами исследования «интеллигенция» стала предметом приложения новых концепций социальной истории — «профессионализации», «модернизации», о которых пойдет речь дальше. Однако нельзя сказать, что было преодолено традиционное для историографии деление на «широкое» и «узкое» понятие «интеллигенции» — до всплеска интереса к «средним слоям» изучение интеллигенции «революционной» и интеллигенции как профессии шло по мало пересекающимся параллелям¹¹.

В Германии концепция Bildung в сравнительно меньшей степени была привязана к идеологии и политике, и в большей к философии, педагогике, этике и эстетике¹². Соответственно, дискурс был «про-

 

148

 

писан» вплоть до межвоенного времени и даже позже в «педагоги­ческой провинции», в «Касталии» — это своего рода немецкий эстетический проект идеального человека неогуманизма конца XVIII — начала XIX вв., определенно противопоставленный эмансипаторскому проекту, который олицетворяли Французская рево­люция и рационализм XVIII века¹³. Социальный подтекст присут­ствовал опосредованно — поскольку это был проект протестант­ского бюргера, но возведенный в ранг общенационального и об­щечеловеческого. Реальное развитие образованного слоя в обособленное квази-сословие, однако, подчеркивало роль «Bildung» как социального статуса. Эти противоречия немецкого «образователь­ного проекта», над которыми размышлял еще в золотую эпоху об­разованного бюргерства Фридрих Паульсен и Фридрих Ницше, в полной мере проявились в ходе кризиса этого слоя с начала XX века и особенно после I Мировой войны. Появившаяся в Германии альтернативная модель Intellektuelle, понимаемых в «идейном» французском смысле, в то же время была возвращением к тради­циям немецкого либерализма — «профессорского парламента» 1848 г. — тогда как «компромиссная» модель Intelligenz, за кото­рую ратовал А. Вебер, не состоялась¹⁴.

С началом кризисной эпохи 20 в. усилиями французских (Э. Дюркгейм), итальянских (В. Парето, Г. Моска), немецких (М. Вебер, К. Мангейм, Р. Михельс) и американских (Т. Парсонс) уче­ных начинает утверждаться иное, социологическое понимание фе­номена образованного слоя. «Идейные» термины пытаются пере­осмыслить, формализовать с разными, впрочем, ценностными ус­тановками у марксистов (А. Грамши, Д. Лукач) и немарксистов. Не удовлетворяясь рамками национальной истории, этот подход по своей природе тяготеет к универсализации и обобщениям, вычле­нению структур и разработке идеальных моделей. Ведущая поста-

 

149

 

новка вопроса — функционалистская, речь идет о роли рассматриваемой социальной группы в обществе, будь то «общественное» производство» или «общественные отношения».

Напомню, что в последовательном классовом варианте «интеллигенцию» в процессе классового самоосознания «выделяют из себя» разные классы, она становится их довеском, дифференцирована на «дворянско-помещичью», «буржуазную», «пролетарскую». Поскольку «трудящиеся массы» до поры до времени «безгласны», их самосознание выражала в качестве «и. о.» демократическая интеллигенция. В социалистическом же обществе, как известно, интеллигенции суждено было стать «прослойкой» между «безантагонистическими» классами¹⁵. Советские исторические работы, особенно последних десятилетий, придерживаясь в общем традиционной концепции, реально отличались описательством, насыщены конкретным материалом с мозаикой имен, цифр и названий; «широкое» и «узкое», «идейное» и «функционалистское» понимание интеллигенции соседствовали, классовые критерии смешаны с интересом к «профессиям» при преимущественном интересе по-прежнему к «освободительной» деятельности интеллигенции¹⁶. Характерно, что внимание к собственной интеллигенции у советских исследователей проснулось не без влияния историографической традиции Польши.

Здесь после II Мировой войны развернулась дискуссия о сущности и роли интеллигенции в прошлом и настоящем, на которую сильное влияние оказывали политические реалии. Inteligencja в традиционном «идейном» понимании представала прежде всего как носительница национального духа, первая в мартирологе повстанцев и ссыльных, с аристократическим духом, унаследованным от шляхетства. Этот «миф интеллигенции» стал объектом нападок левых критиков. Впрочем, развеять его не удалось, скорее наоборот — новые мученики inteligencja последней войны и ее ведущая роль в оппозиции коммунистическому режиму способствовали закреплению традиционного образа в общественном сознании,

 

150

 

который, по-видимому, уходит в прошлое лишь теперь¹⁷. В то же время среди историков в ходе дискуссий была выработана функционалистская социологическая модель интеллигенции, менее ортодоксальная, чем в Советском Союзе. Параллельно чистым социологам, обращавшим внимание скорее на современную ситуацию, как Ян Щепаньски, феномен интеллигенции изучался в нескольких рабочих группах историков¹⁸. В поисках универсального контекста польскую интеллигенцию ввиду очевидной терминологической и хронологической близости к русской концепции обычно трактовали в связке с ней — либо как специфическое явление для обеих стран, либо как общий тип для отстающих в развитии относительно Запада обществ центральной и восточной Европы при переходе к капитализму¹⁴. В то же время с последовавшими в 80-х — 90-х гг. общественно-политическими переменами вектор сравнения сместился в сторону западных стран, по отношению к которым польская история обнаруживает «промежуточные» характеристики между Западом и Россией.

Во Франции в послевоенное время наряду с полемикой в идейной сфере последовали шаги к переходу от идейно-политического

 

151

 

к исследовательскому, нейтральному пониманию intellectuel. Вслед за первой ласточкой — работой Ле Гоффа — появились исследования, расширяющие и универсализирующие концепцию intellectuels, в том числе и в сравнении с другими случаями²⁰. Схожий путь претерпел и концепт Bildungsbürgefum в Германии.

Здесь после первых социально-исторических трудов по истории Gebildete в межвоенную эпоху²¹ последовал длительный перерыв. В послевоенное время долго не появлялось ничего «знакового»²² — вплоть до второй половины 1970-х гг.²³ Для этого понадобилось, однако, чтобы события 1968 года окончательно установили критическую дистанцию по отношению к концепции Bildung, и вместо полемического (с презрительным оттенком) употребления термин Bildungsbürgertum нашел свое место в спокойном научном дискурсе. Концептуальные рамки дискуссий по роли «образованных слоев» в «новой социальной истории» очерчивала «мета»-теория модернизации, опирающаяся на ренессанс социологического наследия М. Вебера сначала в США, затем в Германии и Европе в целом.

При первом приближении концепция Bildungsbürgertum служила одним из элементов в дискуссии о немецком «особом пути» — как доказательство «дефицита буржуазности»²⁴. Bildungsbürgertum признавалось скорее уникальным не только по отношению к русской (и вообще восточноевропейским) «интеллигенциям», но и по

 

152

 

сравнению с западными аналогами²⁵. Результатом проекта исследований Bildungsbürgertum в рамках Рабочей группы по современной социальной истории стал выход в свет сборника «Образованное бюргерство в XIX в.», четыре тома которого отражают диапазон вопросов и подходов²⁶ на конец 1980-х гг.

В последнее время с лавиной сравнительных исследований в Германии (особенно интенсивных — между Германией и Францией, Германией и Англией; и с восточными соседями, прежде всего с Польшей, Чехией) — и фундаментальными переменами внутри и вне страны выяснилось, что в сравнении со своими центрально-, а тем более восточноевропейскими соседями Германия скорее может считаться «образцом».

Относительно беспроблемно развивались «истории», изучающие «рамочные» условия существования образованного человека и слоя: прежде всего история образовательных институтов, среднего и высшего образования, продолжавшая традиции позитивистской истории науки и образования. Это направление исследований испытало особое влияние социальной, количественной истории; уже давно и широко здесь применяется сравнительный подход — более того, это стало скорее методологическим правилом, чем исключением. Относительная однородность и четкость сравниваемых структур облегчают задачу. В последнее время и в истории обра-

 

153

 

зования проявился интерес к объектам исследования культурной истории — что заметно, например, по «всеядности» немецкой summa no Bildungsgeschichte²⁷. Эта относительная беспроблемность свойственна и другим направлениям, занимающимся «рамочными» явлениями — историей «структуры» семьи — социализации, воспитания и т. п., в т. ч. образованного человека, историей «профессий» и т. д.

Однако в целом обнаружилось, что не только марксизм, но и немарксистское социальная история имела трудности с феноменом образованных слоев. Методологический каток классового подхода или определения социальных структур (пусть и в разной степени) отдавал предпочтение «большим структурам» и «массам» (в последнем случае наряду с методологическим безусловно сказывались и идеологические предпочтения), тогда как «идейные сообщества» оставались для социальных историков подозрительными.

Если знаменитая «прослойка» в ортодоксальной советской марксистской истории свидетельствовала в общем о методологическом кризисе, то последовательный «социальный» подход в конце концов приводил к констатации факта, что объекта исследования как такового просто нет. Можно сравнить в этом смысле полемический тезис Юргена Коки о Bildungsbürgertum в Германии как «конструкции историков» и, положим, тезис Даниэля Брауэра в книге о «воспитании нигилистов» в России. Оказывалось, что образованный слой «exists in general and is nothing in particular»²⁸.

Перемены наметились с утверждением в исторической науке парадигмы «новой культурной истории» в противовес господству структур и чисел. Не возвращаясь к «идейной» истории, новый

 

154

 

подход интегрировал в себе опыт «социальной истории», рассматривая «общество» как форму, а широко понятую «культуру» как смысл и содержание исторического прошлого²⁹. В области исследований истории образованных слоев это отразилось в работах, посвященных субъективному миру «актеров» исторического действа. Французские работы развивали традиции школы «Анналов»³⁰; в Германии вслед за Францией, Англией и США образованные слои стали предметом исследований «истории повседневности» (Alltagsgeschichte), менталитета. «История семьи» и новая «женская история» были и остаются особенно активны в этих областях, стремясь осветить и историю образованных слоев с альтернативной точки зрения³¹. Вслед за появлением отдельных работ возникли школы, ставящие своей целью реконструировать историю из перспективы «символических» структур и прежде всего языка. Если ведущая отрасль в немецкой интеллектуальной истории — т. н. Begriffsgeschichte — исследовала этот предмет скорее как один из аспектов социальной истории, то для отечественной историографии работы семиотической школы Лотмана и продолжателей его направления реально означали альтернативный — по

 

155

 

отношению к марксизму — подход к проблеме «культуры» вообще и «интеллигенции» в частности³².

Универсальные модели истории образованных слоев соединяют в себе различные тенденции в историографии. Пожалуй, наибольшее значение тут имеют (или, скорее, продолжают сохранять) концепция «элит», а также концепция «профессий/professions» и связанная общим пафосом с ней, претендующая в последнее время на универсальность модель «гражданского общества» / civil society / Zivilgesellschaft. Для простоты нашего в любом случае схематичного обзора я бы объединил последнее в некий умозрительный термин «новая история среднего класса».

Очевидно, конечно, что эти модели возникли не без влияния специфики национального развития — на них лежит печать «особых путей», а на их распространении сказываются перипетии исторического развития. Интересно было бы наблюдать взаимное восприятие и влияние этих моделей — особенно в «реципирующем» пространстве, как в Восточной Европе. Если раньше, например, точкой отсчета для сравнения здесь нередко служили французские intellectuels³³, или русская «интеллигенция», то теперь помимо англосаксонских professions некоторые права на универсализм получила даже оспариваемая у себя на родине модель Bildungsbürgertum: «образованное бюргерство» видят и в Чехии, примеряют в качестве варианта развития для нового ментального пространства Центральной Европы, которое постепенно обрастает историческим «мясом», или используют как универсальное обо-

 

156

 

значение образованной элиты — например, для Франции³⁴. В целом «носители» определенной национальной модели образованного слоя обычно склонны преувеличивать ее влияние: такими сомнительными выглядели (сейчас, впрочем, практически исчезнувшие) претензии русских на «первородность» и универсальность «интеллигенции» на том основании, что термин вошел в другие языки и цитируется в русской транскрипции какими-нибудь «Вебстером» или «Ларуссом». То же относится и к французам³⁵. На деле даже заимствованные термины приобретают иной смысл и могут обозначать иное явление: русское «интеллектуалы» (как, кажется, и польское intelektualisci³⁶) подразумевают отнюдь не «ангажированных интеллектуалов» Ж-П. Сартра, а полемически направлены в дискуссии последних десятилетий против любых «идейных» концепций образованного слоя — по форме имея коннотацию к англосаксонским intellectuals, а по сути подразумевая «белых воротничков» или профессионалов-экспертов.

Нельзя сказать, что названные глобальные модели для интерпретации феномена образованного слоя — элит и профессий/ гражданского общества — диаметрально противоположны, часто они смешаны в одном исследовании или в лице одного автора³⁷. Обе

 

157

 

они развивались на волне интереса к «микро»-группам после доминирования макро-истории «масс»; соответственно, общий методологический интерес — в рамках альтернативной марксизму концепции социальной истории выработать новые критерии выделения этих групп — в русле веберовского Vergesellschaftung или в контексте «элит»³⁸. Общий в обоих подходах синтез «социального» и «культурного», общий интерес к процессам рационализации / модернизации мира, особенно к историческому периоду начиная с Просвещения. Скорее эти процессы видятся под разными углами: центральный для концепции «элит» интерес к феномену власти / pouvoir подчинен в «новой истории среднего класса» представлению о некоем глобальном идеальном проекте эмансипации; хотя механизмы господства-подчинения, конкуренции, дистанцирования / Absonderung, автономизации и т. д. и в последнем случае важны.

Концепция элит, которую при желании можно вывести едва ли не от знаменитого платоновского идеала философов-правителей, испытала в последние годы влияние скепсиса М. Фуко и постмодернистов, выделявших феномен власти / pouvoir как, пожалуй, единственно реальный на фоне «мета-дискурсов» вроде того же «гражданского общества». Наряду с феноменом «власти» в идеальном, «культурном» аспекте, теория элит по-прежнему обращает большое внимание на чисто традиционную политическую историю, а в целом исторический процесс предстает у нее как безотносительная к конечной цели борьба pouvoirs, в отличие от линейности концепции «гражданского общества». Основное содержание Нового времени предстает как период фундаментальной смены pouvoirs, замены элит Ancien Regime новыми. В этом процессе особое значение приобретает фактор знания как власти и выстраивание на этой основе новой элиты «образованного слоя».

Традиции национальной общественно-политической жизни во Франции — особая степень политизации ее общественности³⁹, реальный феномен интеллектуальной «аристократии» и элитизма

 

158

 

системы образования (знаменитые grandes ecoles) способствовали тому, что вопрос о соотношении между знанием и властью особенно занимает французов. Уже Ле Гофф считает одним из основных признаков появления своих «интеллектуалов средневековья» возникновение «le pouvoir intellectuel» / интеллектуальной власти⁴⁰. Особая роль отводится в этом смысле возникновению и развитию исторического концепта «intellectuels»: независимо от разницы «политической» (Ж.-Ф. Сиринелли, П. Ори) и «социологической» (П. Бурдье, К. Шарль) школ во Франции, механизмы возникновения и осуществления pouvoir intellectuel в обоих случаях на переднем плане, разница скорее в измерении «глобального пространства поля власти». Вопрос, существует ли pouvoir intellectuel⁴¹, пожалуй, главный для французов, и особенно для историографии по XX веку — в отличие, например, от русского традиционного «Что такое интеллигенция?».

Французский материал находится в центре внимания и служит идеально-типической моделью для сравнения с прочими странами. Основание для гегемонизма французской «культурной власти» заключается в существовании в едином европейском интеллектуальном поле полюсов национальных культур, где Франция — как можно догадаться — играет роль доминанты «среди прочих равных» доминант⁴². Весомость этой концепции французской истории опирается на два события, начинающихся с заглавных букв — la Revolution (Великая Французская революция) и l’Affaire (дело Дрейфуса). Соответственно, речь идет прежде всего о «привязанных» к этим событиям концептах philosophes, которыми занимаются в основном специалисты по 18 веку⁴³, и об интеллектуалах / intellectuels в истории 20 века.

 

159

 

Поиск контекста для образованного человека «в рамках эволюции элит»⁴⁴ не отрицает более общего решения проблемы контекста  — из связи между феноменом образованного слоя и развитием капитализма, между образованным слоем и «средним классом» или буржуазией. Однако в полной мере этот контекст развит в «новой истории среднего класса». В еще большей степени, чем в концепции «элит» тут обращено внимание на историчность явления образованного человека — речь идет не вообще о любых людях с любым образованием, а об исторической специфике возникновения и развития образованных слоев в рамках развития буржуазной цивилизации. Большинство исследований охватывают период с конца 17 — 18 до начала 20-го вв., времени развития и золотого века «модерновой» буржуазии.

Связь между развитием буржуазной цивилизации и образованного слоя понимается иначе, чем в марксизме, который видит в образованном слое «наемных работников умственного труда», выполняющих функцию «идеологического обслуживания»⁴⁵ буржуазии, «рыбы-прилипалы», существующей всегда, только в разных формах в зависимости от условий. Для «новой истории среднего класса» образованный человек — сам неотъемлемая часть среднего класса, главный носитель буржуазной культуры, которая в силу своей универсальности концентрически распространяется и на другие социальные слои. Последние уже копируют образец — примером может служить обоснование «пролетарской интеллигенции» у К. Каутского.

Концепция «профессий» / professions давно развивалась и заняла прочные позиции во всех рассматриваемых странах. Причем за последнее десятилетие благодаря выработанному единому перечню вопросов сравнение в исследованиях этой школы стало — как и в истории образования — скорее методологическим правилом, так что можно говорить о сложившейся сравнительной истории «профессий»⁴⁶. За методологическую основу такого понимания

 

160

 

истории образованного слоя взято развитие «либеральных профессий» внутри среднего класса как автономных общественных структур. Но если раньше эти исследования не выходили за рамки анализа, пусть и сравнительного, отдельных профессиональных групп, то теперь они как бы составляют часть более общего направления истории среднего слоя и «гражданского общества». Эта концепция — своеобразная «надстройка» теории модернизации, она придает долгим социальным процессам «культурный» и индивидуальный объем. Она расширяет плоское понимание «расколдовывания мира», открывая в веберовской теории и культурный, идеальный пласт⁴⁷. Вопреки постмодернистской иронии и скепсису «новая история среднего класса» пытается сохранить телеологический оптимизм, веря в просвещенческий проект «секуляризованного общества свободных индивидов» и в этом смысле она созвучна проекту нового издания Просвещения у П. Бурдье и его единомышленников⁴⁸.

В то же время «новая история среднего класса» восприняла новое глобальное понимание «культуры» в духе постмодерна — не как противоположности объективной «природе» — наследие «модернового» мировоззрения Нового времени — а как определяемой из самой культурной сферы, с акцентом на субъективном мире ее «агентов» системы «наделения смыслом» в нормах поведения,

 

161

 

практиках и т. п.⁴⁹ Перемена акцента с «буржуазного общества» / bourgeois society на «гражданское» / civil society, «буржуазности» вместо «буржуазии», «общественности» а lа Хабермас вместо «общества»⁵⁰ позволяет по-иному определить сущность и историческую роль среднего, а с ним, внутри него, и образованного слоя. «Образование» этого слоя предстает как элемент — если угодно, элемент «высокого» порядка — общей «буржуазной» (по-русски надо бы сказать «гражданской» или просто «общественности») культуры, лишенной узкого «классового» характера. Эта рациональная секуляризированная культура подразумевает совокупность норм, ценностей, поведенческих практик и т. д. в автономном пространстве, возникающем в Новое время между семейной и государственной сферами — питательную среду современной цивилизации «модерна» — когда возникает собственно «общество» в современном смысле слова.

С этой точки зрения важнейшей характеристикой группы образованных людей является степень их интеграции, включенности в «проект» среднего слоя и социального положения по отношению к последнему. Фокус «новой истории среднего класса» не направлен прямо на образованного человека или слой — они интересны функционально постольку, поскольку их знание участвует в этом общем «проекте». В отличие от авторов более или менее традиционной истории идей или того, что в России принято называть культурологией, анализируется не содержание образования (и исходя из этого делаются ссылки на социальную «реальность», если таковая вообще признается), а особенности социального поведения, практик и норм образованного человека. Основное внимание приковано больше не к интересам и материальным импульсам человека, но и не к процессу его самоосознания в вертикальных ценностных координатах. Вектор интереса по-прежнему горизонтален — но теперь это поиск коллективной идентичности как пер-

 

162

 

вичной потребности человека, поиск его «интеллектуально-эмоционального самоопределения» в обществе⁵¹.

Если модель «элит» в силу особенностей исторического опыта наиболее ярко представлена во Франции, то описываемая концепция основывалась изначально на англосаксонском историческом опыте и получила новый импульс на волне возрождения «буржуазности» с кризисом левой идеологии и коммунистических систем. Из политического лозунга восточноевропейских диссидентов и «бархатных революций» «гражданское общество» стало исследовательской моделью, существенно изменившись под влиянием новых взглядов на «культуру». Кроме англосаксонских стран, концепция «гражданского общества», в общем «новая история среднего класса» широко представлена в исторических исследованиях Германии, в целом в нынешней «Центральной Европе», в последнее время и в России⁵².

Такова — в очень общих чертах — ситуация в историографии. Исходя из нее — что возможно, и что невозможно для сравнительной истории образованных слоев? Трудно совсем не разделять скепсис противников сравнения. Получается, что универсальный тип образованного человека либо неисторичен, и это чисто социологическое понятие, либо в реальности не универсален. Описанные модели избирают иные объекты сравнения — «элиты» и «средний слой» / «гражданское общество». При многообразии социальной, политической и культурной реальностей — и исходных условий, и практики — сравнение образованного человека может казаться чем-то надуманным, во всяком случае, в таком общем контексте. С точки зрения «структур» не было ни единого социального, ни «культурного» пространства для существования сравнимого типа. Такое же отсутствие единого пространства характерно и для историографии: мало мостиков между узловыми для ис-

 

163

 

тории образованного человека областями исследования «научной революции» XVII века, эпохи Просвещения, «долгого XIX века» и т. д.

Практикующийся в «новой истории среднего класса» синтез социальной и культурной истории, как и всякий синтез, всегда рядом с эклектикой и поэтому уязвим в методологическом и мировоззренческом смысле. Трудно стыкуются понимание «культуры» как самодовлеющей и самоценной сферы, характерное для постмодерна, как бы последний ни понимать, и пафос «гражданского общества», относящийся по духу к «модерну»; между стремлением к индивидуализации и аллергией на обобщения с одной стороны — и сохранением «структурных» объектов с другой.

Концепция «гражданского общества» унаследовала от политического прошлого этой идеи и некоторое «манихейство» в оценке взаимоотношений государства и общества — история иногда предстает как борьба черного и белого, общества против государства. По-видимому, более перспективен подход с точки зрения взаимодействия государственных и общественных структур. Всякая диссимметрия и пиррова «победа» общества над государством, вообще принципа автономии над принципом организации сказывается — как доказывает пример русского 1917-го года — губительно на самом общественном развитии. В результате получается, что не отсутствие, а присутствие «среднего класса» было фактором нестабильности, и процессы, схожие в западными, привели в России к противоположным результатам⁵¹.

Остаются вопросы и к универсальности подхода «новой истории среднего класса». Как и в случае с моделью «intellectuels», перенесение исторического опыта с национальных в более широкие рамки грозит нарушить историчность подхода. Проблемность «новой истории среднего класса» заключается в том же, что составля-

 

164

 

ет ее силу — в привязке «образованного слоя» к «буржуазности» middle class. Пытаясь воссоздать субъективный мир «агентов» истории, их коллективное самосознание в обществе, трудно отвлечься от явного антагонизма между «бюргерским» modus vivendi и анти-буржуазным самоопределением пусть не всей, но по крайней мере значительной части образованного слоя. Разделение людей с образованием на тех, кто составлял часть культуры «буржуазности» («профессии», образованная экономическая буржуазия и т. п.) и тех, кто, обладая образованием, выпадал из рамок этой культуры, ставит вопрос о реальности представления об едином образованном слое и о том, что же делать с теми, кто остается за скобками. Положим, в бюргерской Германии до 1914 г. можно grosso modo пренебречь малочисленной богемой и Intellektuelle, которые не делали погоду; при желании схожие с немецкими характеристики образованного слоя можно найти, например, и в Австрии, Чехии (vzdelanectvo), Италии (borghesia umanistica)⁵⁴. Но «Интеллигенцию» в России или польскую inteligencja можно трактовать как сотворцов «гражданского общества», вместе с другими группами причастных к «буржуазности» (а не как замену и альтернативу гражданскому обществу, «среднему слою» и «буржуазности»)⁵⁵ только, если изъять некоторые части из общности, объединенной, однако, «интеллигентской» самоидентичности, и игнорировать фундаментальную антибуржуазную составляющую этой идентичности. При этом в сравнительном плане очевидно, что речь не идет только о специфике России, списываемой среди прочего часто на православную систему ценностей — поскольку то же было характерно и для Польши; и не только о специфике Восточной Европы с

 

165

 

ее слабой буржуазией — отторжение ценностей «буржуазности» было основополагающим моментом и для intellectuels XX века, и вообще значительной части французской интеллектуальной элиты начиная по крайней мере с Флобера⁴⁶.

Однако в общем, на мой взгляд, в историографии вырисовывается общий контекст, который дает достаточно простора для корректировок. Очевидно, что феномен «образованного человека» играет особую роль в обществе начиная с Нового времени — как бы по-разному ни определять уже конкретные временные рамки. Все рамочные для истории образованного слоя процессы — модернизация, урбанизация, секуляризация, развитие системы образования, рынка интеллектуальных услуг и печатной продукции и т. п., на которые обращают внимание разные направления историографии, протекали в этот период. «Дальними» отправными вехами в разных случаях служили «интеллектуальная революция» XII-XIII вв., Ренессанс, Реформация, русское «Новое время» (вторая половина XVII в., Петровская эпоха). Очевидно, «что-то произошло» в рамках перехода к Новому времени — другое дело, что «часто легче быть уверенным в существовании некоего процесса, чем точно определить, в чем он заключается и как протекает»⁵⁷.

Дня историков позднего средневековья, Возрождения и XVII в. наличие универсального типа образованного человека в Западной Европе вплоть до Польши очевидно — в рамках единой латинской культуры, с единой идентичностью сначала клириков / clercs, затем «гуманистов» и ученых; с единой сетью взаимовлияния и осознания своей общности сначала в общей церковной и в университетской среде (universitas, scolares), затем в res publica doctorum. В исследованиях по истории науки и научного мышления присутствует и общее представление о homo novus, возникшем с развитием научного мышления, прежде всего в ходе «научной революции» XVII века, протагонистами которой служат Декарт, Спиноза, Лейбниц, Бекон и др., но который сохранял и в «национальную эпоху» при всех исторических изменениях основные па-

 

166

 

радигмы нового мироощущения⁵⁸. С осознанием того, что опять «что-то происходит», но теперь уже на новом витке развития, который принято называть постмодерном, создается и необходимая критическая дистанция по отношению к модели новоевропейского рационализма, к субъектно-объектному видению мира. Благодаря этой дистанции, возникшей под влиянием развития самой же науки («новая наука» XX века) легче вычленить представляющий классическое научное мышление тип. Хотя речь идет прежде всего об ученых в узком смысле слова, утверждается, что «научный» образ мышления стал и остается всеобъемлющим для новоевропейской цивилизации в целом; характер нового «общества» сформировался по образу «научного» взгляда на мир⁵⁹.

В то же время иной принцип организации культурного пространства, начиная с Реформации и утверждения национальных языков, и несословной организации общества несет на себе отпечаток процессов разделения, множественности, усложнения. Для историков Просвещения, XVIII века речь уже идет скорее о взаимовлиянии (трансфере); существование универсального типа образованного человека / «просвещенца» подвергается сомнению⁶⁰. Дальше с национальными разделениями эта «нестыкуемость» возрастает, при том, что при современной глобализации мира появляются предпосылки уже к новой универсальности «образованного человека».

Особый русский случай дает тут не повод усомниться в возможностях сравнения, а наоборот, доказывает, что без него невозможно обойтись. В любом объекте исследования русской истории — и

 

167

 

тем более «образованного человека» — заложено имплицитное сравнение с Западом; историческое самоосознание в России возникло через соприкосновение с Западом и осуществлялось всегда относительно него — во всяком случае, после того, как с падением Византии и поглощением православной Юго-Восточной Европы Османской империей Россия оказалась перед фундаментальным фактом своего «сиротства» в Европе⁶¹. Общее наследие европейской христианской культуры и общий — хотя и асинхронный — процесс перехода от христианского к нововременному типу мышления составляют общий для «Запада» и для «Востока» / России, сравнимый контекст истории «образованного человека».

Развитие нового интеллектуального и социального дискурса происходит, таким образом, сообразно специфическому развитию национально-культурного пространства, что приводит к разной концептуализации феномена «образованного человека» в языках национальных культур. Как уже говорилось в начале, в течение «долгого XIX века» формируется особая терминология, свидетельствующая о становлении «образованного слоя» в рамках национального общества. В каждом из терминов — «интеллигенция», inteligencja, Gebildete, intellectuels,— выражена идея об «образованном человеке вообще»⁶², его особой миссии. При очевидной специфике в каждом случае видны все же и параллели.

Все национальные концепты «образованных слоев» формируются при непосредственном влиянии философии романтизма — не только в русском и польском случае, где это особенно очевидно, но и в значительной степени в немецком и французском. В России, Польше и Франции элемент intellect- восходит к абстрактному понятию intelligence / Intelligenz, подразумевающему самоосознание общества; сами термины появляются в польском и русском в 30-х —

 

168

 

40-х гг. как заимствования из французского и немецкого⁶³. Во Франции наряду с понятием об абстрактной intelligence (publique) у Гизо, Мишлена и др. термин intellectuels в значении особого общественного слоя употребляет уже Сен-Симон; единично употребление его отмечается и в дальнейшем, во второй половине XIX века, но столь же универсального термина для «образованного человека вообще», как «интеллигенция», во Франции на протяжении всего века не образуется — действительно широкое распространение термин intellectuels получает только начиная с дела Дрейфуса⁶⁴. В Германии же понятие об особом образованном слое возникает с утверждением неогуманизма во второй половине XVIII века и становится в эпоху романтизма и немецкого идеализма своеобразной реакцией на рационалистический педагогический «проект» Просвещения. Эта система ценностей служила основой для самоосознания себя особой общностью Gebildete в противовес замкнутой касте «ученых» (Gelehrte) и «необразованных» масс⁶⁵. Специфика немецкой концепции Bildung, о которой уже упоминалось, состояла в попытке целостного, синтетического подхода к знанию и образованию, которая привлекала особое внимание в России, и впоследствии была переосмыслена в «религиозном ренессансе» начала XX века.

Несмотря на разницу исходных условий возникновения и последующего развития, представление романтизма об особом слое, противоречивая миссия которого в целом — самоосознание общества, придание смысла человеческому общежитию в условиях, когда с отступлением христианского мировоззрения этот смысл необходимо искать в «объективном» бессмысленном мире Нового времени — в той или иной мере отражено во всех концептах образованного слоя.

 

169

 

Очевидно, что в череде идиом, описывающих в разное время и в разных странах людей, принадлежавших к образованному слою, схема схожа — они образуются по признаку способности или причастности к знанию. При этом речь идет не о форме и механических функциях знания / образования, а о его смысле, направленности⁶⁶. В понятии «образованный человек Нового времени» или homo eruditus акцент должен быть в равной степени распределен на обе части: ведь в конечном счете речь идет именно о человеке с его экзистенциальными запросами о смысле происходящего с ним. Проблему контекста следует решать телеологически, а не причинно-следственно; структуры, как и факты, сами по себе «глухи» и не могут ничего объяснить. Скорее верно, что «все события мировой и исторической жизни суть лишь символика событий духовных»⁶⁷. Иначе остается говорить об образованном человеке на им же созданном языке «объективности» науки Нового времени.

Известно, что знание может быть спиритуалистическое, опирающееся на истины Откровения и созданные на его основе текстах — и рационалистическое, черпающее материал для своих заключений из чувственных наблюдений. Как человек представляет собой соединение разных «субстанций», так и его познавательные способности заключают в себе возможность знания обоего рода, диалектически сосуществуя. Вопрос в конечном счете состоит в том, чему служит знание и образование. Христианское средневековое образование в идеале — только ступень, подчиненная главной цели человеческой жизни по принципу «а остальное приложится». Разумеется, рационализм сам по себе — не изобретение Нового времени, но «величайшая попытка средневекового духа все в жизни охватить под одним общим углом зрения»⁶⁸ создавала иерархию: заимствованные в средневековом образовании / formatio из античности — в том числе рациональные — элементы (artes liberates, trivium / quadrivium) составляли форму для внутреннего содержания, позволяющего достичь христианского знания (просвещения). Смысл, характер, содержание этого знания определяли

 

170

 

особенности тех, кто был причастен к нему, их роль в общежитии⁶⁹.

Было бы упрощением сказать, что рационалистическая традиция вытеснила в какой бы то ни было момент спиритуалистскую. В «поле» «образованного человека» сосуществуют не только резкие противоположности вроде пары Паскаль — Декарт, но и оттенки — как набожность того же Декарта или духовность Просвещения. Есть проблема и в зыбкости романтической картины средневековья как идеального христианского общежития⁷⁰ — в этой системе ценностей, как и во всякой «нормативной утопии», можно говорить об идеале и о реальных противоречиях с «проектом». И все же цезура между ним и новой утопией Нового времени очевидна.

С этой точки зрения в начале появления «образованного человека» Нового времени лежат фундаментальные перемены в антропологии — во взглядах на природу человека, смысл его существования, и в гносеологии; сначала внутри церкви — в схоластике, среди университетских клириков, а затем уже в рамках нового явления — науки как способа познания и основы мировоззрения. Меняется основной объект познания, направление его: из вертикального оно становится горизонтальным; методы: место созерцания занимает наблюдение; социальная функция: знание становится капиталом, «знанием-силой». При этом перемена положения образованного человека в обществе происходит параллельно с трансформацией самого общества.

Процессы в интеллектуальной сфере, о которых мы говорим, не существовали отдельно от перемены всего строя жизни европейского человека. Изменение смысла, направленности знания/образования подразумевало открытие новых возможностей, нового пространства, где оно могло найти приложение. И это не были только новые открытые пространства в буквальном смысле. Между государством и семьей в пространстве «мирского града»⁷¹ возникло новое измерение «общества», основным действующим лицом которого был буржуа/бюргер. Характерно, что «духовным

 

171

 

отцом» и интеллектуальной «революции», и бюргерской «революции» общественного устройства был Аристотель. Его позитивная оценка «середины» для социального устройства, подхваченная нарождающимся средним классом, соответствовала в интеллектуальной сфере «axiologically neutral zone»⁷², которую создавало нововременнное знание — тварное пространство «объектов» без Бога. Образованный слой мыслил, создавал, строил заново, как дети из кубиков, расколдованный мир автономного человека.

Перемены в оценке предназначения человека, смысле его существования в социальном плане отразились на переходе от телеологического деления общества на «молящихся, воюющих, трудящихся» и сословного — к построенному на «меритократии» и материальном факторе собственности. Тот же принцип Leistung работал и в отношении нового знания — знание теперь состояло в присвоении, владении (то, что Паскаль назвал бы «concupiscence», а русский богослов XX века «похотью знания»⁷³) — то есть, это безусловно был тот же («символический») капитал. Новый принцип самоорганизации общества изнутри способствовал размыванию и усложнению былого деления — по рождению и наследственному статусу, открывал путь к социальной мобильности, перемешивал границы и рамки. Поэтому неудивительна нечеткость и многозначность таких umbrella-word, как «средний класс» или терминов, характеризующих образованные слои.

В рамках нового автономного пространства «общества» знание / образование становится основой для формирования автономной коллективной идентичности, образованного слоя. Этот процесс протекал параллельно с развитием «среднего класса» от сословия горожан к универсальной общности граждан, в разной степени сливаясь с ним в разные эпохи в разных странах. «Гуманисты» и ученые академических сообществ XVI-XVII вв. еще не составляют автономного социального слоя. Затем, разновременно в

 

172

 

разных странах, начинается становление отдельных национальных образованных слоев в треугольнике «государства», «общества» и «масс» («народа»). В новом секуляризующемся мире государство первое пользуется его плодами, претендуя на всевластие; образованный человек ищет протекцию и работу при дворах принцев и магнатов, затем в централизованном государстве. До появления рынка оно везде главный работодатель, оно закладывает и развивает «материальную базу», формализованное образование с его институтами. Но знание не бывает бесценностным, и эту иллюзию нововременного мышления государство ощущает на себе. Достаточно здесь сравнить две фразы — Рудольфа Вирхова: Freiheit ohne Bildung bringt Anarchie, Bildung ohne Freiheit Revolution — и С. Витте, кажется сказанную Александру III: «Образование вызывает социальную революцию, но необразованность проигрывает войны».

Вообще развитие образованного слоя часто связано с кризисом, конфликтом, деструктивностью и амбивалентностью практикующегося им нововременного знания. Ощущая наступление новой эпохи, исследователи «модерна» отмечают для образованных слоев этот кризисный и в конечном счете исторически конечный характер. Как муравьи, «санитары леса», образованные слои — своего рода «санитары модернизации»; как опухоль или боль, они возникают там, где в общественном организме есть проблемы, и потом должны в этой форме отмереть. Кризисность и конфликтность сопровождает не только историю взаимоотношений образованных слоев с государством, но и с буржуа/бюргером. Представление о единстве среднего класса, Besitz und Bildung, часто взрывалось конкуренцией между интеллектуальной властью знания и экономической (грубо говоря, денег). В этом смысле «французский» акцент на механизмах столкновения различных сил в социальных «полях» отражает ситуацию в обществе модерна. Власть экономическая здесь может доминировать (как в англосаксонских странах); но исторические условия могут сложиться и так, что власть знания берет верх — как в золотую эпоху образованного бюргерства в Германии. В условиях крайней слабости экономической власти это автономное общество вообще создается властью знания — образованными слоями, как в России.

Нововременное знание несет с собой момент разделения и служит основой для возникновения новой «аристократии духа» («знание надмевает»), обособленной от масс / «народа», вообще от всех

 

173

 

Ungebildete, в том числе и от буржуа. Однако с постепенной потерей знанием своего эксклюзивного характера эти претензии теряют почву; образованный слой съеживается в интеллектуальную элиту brains и eggheads, практикующую на манер гностицизма «высокую культуру» на фоне общедоступного канона образования и отказывающуюся от универсальной миссии. В отличие от интеллектуальной, экономическая власть воспринимается как естественная, без надломов и кризисов, и в конечном счете всегда оказывается господствующей. Это мы и видим в уже основательно подохрипшем хоре голосов о «погребальном звоне» по интеллигенции. Да, «что-то кончилось», как точно выразился Г. С. Кнабе, но это значит, только теперь вместо публицистики наступает время для настоящей спокойной истории интеллигенции.

 

 

¹ См. библиографию по таким работам в: Trebitsch M., Granjon M.-Ch. (dir.). Pour une histoire comparee des intelkctuels. Paris — Bruxelles, Ed. Complexe — IHTP-SNRS, 1998. Реально, впрочем, первая и единственная пока чисто историческая работа принадлежит перу К. Шарля (Charle Ch. Les intellectuels en Europe au XIX^е siecle. Essai dhistoire comparee. Paris, Semi, 1996).

 

² Сравнение этой проблематики освещает многие специфические особенности развития отдельных национальных образованных слоев — так, например, вопрос о том, считать или не считать духовенство принадлежащим к ним, решаемый по-разному не только для разных культур (прежде всего по линии протестантизм-католичество), но и внутри одной национальной общности (различие между протестантской и католической Германией, между разными частями Польши и т. п.). То же относится к офицерству, национальным и прочим меньшинствам, другим «пограничным» категориям.

 

³ Ср. Интеллигент и интеллигентоведение на рубеже XXI века: итоги пройденного пути и перспективы. Тез. докл. X межд. науч.-теорет. конф. 22-24 сент. 1999 г. (под ред. В. С. Меметова). Иваново, 1999.

 

⁴ Лотман М. Ю. Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса) // Русская интеллигенция и западный интеллектуализм (Россия/Russia. Вып. 2 (10). М. — Венеция, 1999. С. 123-124.

 

⁵ Иллюстрацию тезиса о «словаре-обманщике» см. в сопоставлении ключевых французских и немецких терминов: Esprit/Geist. 100 Schlüsselbegriffe für Deutsche und Franzosen. Hg. v. J. Leenhardt, R. Picht. München-Zürich, 1989.

 

⁶ См. Корупаев А. Е. Очерки интеллигенции России. Ч. 1: Очерки теории интеллигенции. М., б. д., С. 18 et passim; Давыдов Ю. Два подхода к пониманию российской интеллигенции. М. Вебер и «Вехи» // Свободная мысль. 1991. № 18. С. 15-26 и др.

 

⁷ Наряду с массой прочей литературы см. о попытках учредить «органическую» интеллигенцию в России еще до возникновения самого концепта, проектах «синтеза», олицетворенных личностью Пушкина и у славянофилов в: Müller О. W. Intelligencija. Untersuchungen zur Geschichte eines politischen Schlagwortes. F.a.M, 1971 (особ. С. 141 et passim); Шпет Г. Г. Очерк развития русской философии. Ч. 1. // Шпет Г. Г. Сочинения. М, 1989. С. 223 et passim; о символической роли Пушкина в статьях М. Лотмана и А. Л. Осповата в цит. сб. «Русская интеллигенция и западный интеллектуализм», С. 47, 141, 147; Непомнящий В. С. Пушкин. Русская картина мира. М., 1999. С. 462 и др.

 

⁸ См. Charle Ch. Pour une histoire comparee des intellectuels en Europe // Les intellectuels (2). Liber. Revue internationale des livres. N 26 (Mars 1996). P. 10-11; более общая схема у Sand Sh. Mirror, Mirror on the Wall, Who is the True Intellectual of Them All? Self-images of the Intellectual in France // Intellectuals in Twentieth-Century France: Mandarins and Samurais. Ed. by J. Jennings. NY, 1993. P. 33-59.

 

⁹ См. Ory P., Sirinelli J.-F. Les intellectuels en France, De l’affaire Dreyfus a nos jours. Paris, Armand Colin, 1992; Dictionnaire des intellectuels franais. Les personnes. Les lieux. Les moments, (red.) Juillard J., Winock M. Paris, Seuil, 1996 и др.

 

¹⁰ Корупаев А. Е. Цит. соч. С. 12.

 

¹¹ См. здесь и выше Шеррер Ю. Русская дореволюционная интеллигенция в западной историографии II Интеллигенция в истории. Образованный человек в представлениях и социальной действительности. М., 2001, C. 9-30.

 

¹² Из массы общих работ по концепции Bildung см.: Humboldt W.v. Bildung und Sprache. Paderborn, 1959; различные работы Е. Spranger’a; Weil H. Die Entstehung des deutschen Bildungsprinzips [1930]. 2. Aufl. Bonn, 1967; из более новых: Vierhaus R. «Bildung» // Geschichtliche Grundbegriffe, Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Hg. v. O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. Bd. I, Stuttgart, Klett, 1972. S. 508-551; Brutford W.H. The German Tradition of Self-Cultivation: «Bildung» from Humboldt to Thomas Mann. Cambridge, 1975; Bollenbeck G. Bildung und Kultur. Glanz und Elend eines deutschen Deutungsmusters. F.a.M. — Leipzig, 1994; Fuhrmann M. Der europäische Bildungskanon des bürgerlichen Zeitalters. F.a.M.-Leipzig, 1999 и др.

 

¹³ Ср. тезис Ф. Рингера о феноменальном интересе к образованию в Германии относительно «Запада», по сравнению с economic individualism and political rationality (Ringer F. K. Fields of knowledge: French academic culture in comparative perspective, 1890-1920. Cambridge, Paris etc., Cambridge University Press-Ed, de la Maison des Sciences de l’Homme, 1992. P. 101-102f.) — здесь же сравнение концепции Bildung с французской и английской моделью образования.

 

¹⁴ Weber A. «Not der geistigen Arbeiter» (1923) — здесь и выше см.: Engelhardt U. «Bildungsbürgertum»: Begriffs- und Dogmengeschichte eines Etiketts. Stuttgart, 1986. S. 166ff.

 

¹⁵ См. Лейкина-Свирская В. Р. Интеллигенция в России во второй половине XIX в. М., 1971; Huszar Т. Abriss der Geschichte der Intelligenz. Budapest, 1988. S. 11 ff.; Корупаев А. Е. Цит. соч. С. 60 et passim.

 

¹⁶ См. работы В. Р. Лейкиной-Свирской, Н. М. Пирумовой, Л. К. Ермана и др.

 

¹⁷ См. обзор последних дискуссий: Polen: Neue Eliten und uberflüssige lntelligenzija? // Osteuropa. 50. Jg., Hft.l, Jan. 2000. S. A20-A30

 

¹⁸ См. работы Ю. Халасиньского, открывшего дискуссию об интеллигенции в своей полемической брошюре (Chaiasinski J. Spoleczna genealogia inteligencji polskiej. W-wa, 1946): из социологических работ следует назвать исследования Я. Щепаньского (Szczepanski Jan. Inteligencja i spoieczenstwo. W-wa, Ksiazka i wiedza, 1957 и др.) и его круга в серии «Z badan klasy robotniczej i inteligencji». Историческими исследованиями истории inteligencja занимались рабочие группы W. Kuli — R. Czepulis-Rastenis-J. Jedlickiego и J. Zarnowskicgo. Результатом этих работ стал прежде всего выход шести томов сборника Inteligencja polska XIX i XX wieku. Studia. Т. 2-6 (T.I — Inteligencja polska pod zaborami). Warszawa, PWN, 1978-1991. Впрочем, концептуально этот сборник проработан не так хорошо; в общем, как отмечалось и для советской историографии, преобладают труды описательного характера, что подчеркивает в своем недавнем обзоре и Е. Едлицкий (Jedlicki J. Historia inteligencji polskiej w kontekscie europejskim // Kultura i spoieczenstwo. N 2.2000. S. 157).

 

¹⁹ Cm. Czepulis-Rastenis R. «Klassa umystowa». Inteligencja Krolestwa Polskiego 1832-1860. W-wa. Ksiazka i Wiedza, 1973. S. 20ff.; Gella A. An Introduction to the Sociology of the Intelligentsia // The Intelligentsia and the Intellectuals. Theory, Method and Case Study. Ed. by A. Gella. London etc., 1976. P. 9-34.

 

²⁰ Le Goff J. Les intellectuels au Moyen Age [1957]. Paris, Seuil, 1985; Mandrou R. Des humanistes aux hommes de science (XVI^е et XVII^е siecles). Paris, Seuil, 1973; Intellectuels francais, intellectuels hongrois. XIH^e-XX^e , siecles. Pub. sous la dir. de J. Le Goff, B. Köpeczi. Paris-Budapest. Akademiai Kiado — Ed. du CNRS, 1985 и др.

 

²¹ Gerth H. H. Burgerliche Intelligenz um 1800: Zur Soziologie des deutschen Frühliberalismus [1935] (mit einem Vorwort u. einer ergunz. Bibliographie hg. v. U. Herrmann). Gottingen, 1976.

 

²² Кроме, пожалуй, работы Th. Geiger. Aufgaben und Stellung der Intelligenz in der Gesellschaft. Stuttgart, 1949.

 

²³  Первым появился сборник К. Вондунга (Das wilhelminische Bildungsbürgertum. Zur Sozialgeschichte seiner Ideen. Hg. v. K. Vondung. Gottingen, 1976), ценный даже не столько самого по себе, сколько потому, что с ним Bildungsbürgertum переместился в фокус внимания немецких исследователей.

 

²⁴ См. Kocka J. Einleitung // Burger und Bürgerlichkeit im 19. Jahrhundert. Hg. v. J. Kocka. Göttingen, 1987, S. 10ff.

 

²⁵ Ср. относительно России и Польши: ст. D. Geyer в: Bildungsbürgertum im 19. Jahrhundert. Hg. v. W. Conze. Bd. 1 (Bildungssystem und Professionalisierung im internationalen Vergleich). Stuttgart, 1985; Koestler N. Polska inteligencja a niemeckie Bildungsbürgertum // lnteligencja polska XIX i XX wieku. Studia. T. 5. Warszawa, PWN, 1987. S. 269-284; относительно Запада — Kocka J. Bürgertum und Bürgerlichkeit als Probleme der deutschen Geschichte vom späten 18. zum frühen 20. Jahrhundert // Bürger und Bürgerlichkeit im 19. Jahrhundert. S. 52f.; Он же. Bildungbürgertum — Gesellschaftliche Formation oder Historikerkonstrukt? // Bildungsbürgertum im 19. Jahrhundert. Teil 4. Hg. v. J. Kocka. Stuttgart, 1989. S. 15-17; с точки зрения специфики концепции Bildung — см. Jaeger F. Bürgerliche Modernisierungskrise und historische Sinnbildung. Kulturgeschichte bei Droysen, Burckhardt und Max Weber. Gottingen. 1994 (особ. S. 171 f.); работы Ф. Рингера и др.

 

²⁶ Каждая из частей организована вокруг особой концепции — профессионализация (W. Conze), Begriffsgeschichte (R. Koselleck). формирование социальной идентичности через образ жизни (R. Vierhaus), образованное бюргерство в общем контексте Bürgertum (Ю. Кока). Ср. Gall L. Von det standischen zur bürgerlichen Gesellschaft (Enzyklopädie deutscher Geschichte. Bd. 25). München, 1993. S. 102f.

 

²⁷ Handbuch der deutschen Bildungsgeschichte. Hg. v. Ch. Berg u.a. München. 1987-1998; Prost A. Histoire de lenseignement en France 1800-1967. Paris, Colin, 1968; для России см. прежде всего различные работы Иванова А. Е. (Высшая школа России в конце XIX — начале XX века. М., 1991; его же: Студенчество России конца XIX — начала XX века. Социально-историческая судьба. М, 1999) и др.; см. в общем Compere M.-M. L’Histoire de l’education en Europe. Essai comparatif sur la facon dont elle s’ecrit. Paris etc., 1995.

 

²⁸ Brewer D. R. Training the Nihilists: Education and Radicalism in Tsarist Russia. Ithaca — London, 1975. P. 34-35; Kocka J. Bildungsbürgertum — gesellschaftliche Formation oder Historikerkonstrukt? in: Bildungsbürgertum im 19. Jahrhundert, Bd. 4, Stuttgart, 1989, S. 9-20: Bauer F. J. Bürgerwege und Bürgerwelten. Familienbiographische Untersuchungen zum deutschen Bürgertum im 19. Jahrhundert. Gottingen, 1991. S. 288ff.

 

²⁹ Cp. Mergel Thomas. Kulturgeschichte — die neue «große Erzählung»? Wissensoziologische Bemerkungen zur Konzeptualisierung sozialer Wirklichkeit in der Geschichtswissenschaft // Kulturgeschichte heute. Hg. v. H.-U. Wehler, W. Hardtwig. Gottingen. 1996. S. 49-50.

 

³⁰ Cp. Gerbod P. La vie quotidienne dans les lycees et colleges au XIX^е siecle. Paris, Hachette, 1968; Guiral P., Thuiller G. La vie quotidienne des professeurs en France de 1870 a 1940. Paris, Hachette, 1982.

 

³¹ Cm. Linke A. Sprachkultur und Bürgertum. Zur Mentalitatsgeschichte des 19. Jahrhunderts. Stuttgart-Weimar, 1996; Decker U. Die Ordnung der bürgerlichen Welt: Verhaltensideale und soziale Praktiken im 19. Jahrunderl. F.a.M.-NY, 1994; Budde G.-F. Auf dem Weg ins Bürgerleben. Kindheit und Erziehung in deutschen und englischen Bürgertamilien 1840-1914. Gottingen, 1994; Trepp A.-Ch. Sanfte Männlichkeit und selbststandige Weiblichkeit. Frauen und Manner im Hamburger Bürgertum zwischen 1770 und 1840. Gottingen, 1996 и др.; для России см. работы Н. Л. Пушкаревой (Pushkareva N. Women in Russian History from the 10* to 20* century. New York-London, Sharpe, 1997 (Женщина в русской семье X — начала XX вв.: динамика социокультурных изменений. Дисс... д-ра ист. наук. М., 1997), В. А. Веременко. (Высшее совместное образование мужчин и женщин в России в начале XX в. Дисс... д-ра ист. наук. СПб., 1996; для Польши см. работы А. Жарновской (A. Zarnowska (red.) Kobieta i edukacja na ziemiach polskich w XIX i XX wieku. W-wa, 1995 и др.).

 

³² Ср. Müller О. Op. cit.; Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Hg. v. O. Brunner, W. Conze, R. Koselleck. 8 Bde. Stuttgart, 1972-1997; различные работы R. Koselleck, W. Steinmelz; Engelhardt U. Op. cit.; Wqjcik Z. Rozwoj pojcia inteligencji. Wroclaw etc., Zaklad narodowy im. Ossolinskich. PAN, 1962: Handbuch politisch-sozialer Grundbegriffe in Frankreich 1680-1820. Mü, 1985ff.; Dictionnaire des usages socio-politiques (1770-1815). Equipe «18eme et Revolution». Paris, 1985ff.; Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русскою дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб, 1997; Из истории русской культуры, т. V (XIX век). М., 1996 со статьями Б. Ф. Егорова и Ю. М. Лотмана; см. также: Степанов Ю. С. Константы. Словарь русской культуры. Опыт исследования. М., 1997.

 

³³ Ср. совместные исследовательские проекты Ле Гоффа в Восточной Европе (Венгрии, Польше, Чехии)

 

³⁴ См. Janowski M. Czeskie badania dziejow inteligencji; он же. Niemeckie spory wokoi Bildungsbürgertum... // Kultura i spoieczenstwo. N 2. 2000. S. 45-63; 81 f.; Kocka J. The Middle Classes in Europe // Journal of Modem History 67 (Dec 1995) P 795ff.; Haupt H.-G. Sozialgeschichte Frankreichs seit 1789. F.a.M., 1989. S.238-240.

 

³⁵ Cp. Charle Ch. Naissance des «intellectuels» (1880-1900). Paris, Minuit, 1990. P. 227f.

 

³⁶ Zarnowski J. Intelektualisci // Encyklopedia socjologii. T. 1. W-wa, 1998. S. 334-337.

 

³⁷ Симбиоз обоих подходов особенно характерен для исследований по Восточной и Юго-Восточной Европе. При аморфности там общественного деления, неналожимого на западноевропейское, «синтетические» категории, объединяющие культурное и социальное деление, кажутся более надежными — характерны и осторожные знаки вопроса в конце названий статей. Ср. Sundhaussen H. Eliten, Bürgertum, politisthe Masse. Anmerkungen zu den Oberschichten in den Balkanländem // Eliten in Südosteuropa: Rolle, Kontinuitäten, Brilche in Geschichte und Gegenwari. Hg. v W. Höpken. H. Sundhaussen. München, 1998. S. 5-30; Hildermeier M. Bürgeilielie Eliten im ausgehenden Zarenreich? и др. статьи в: Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. Bd. 48 (2000). Hft. l: Themenschwerpunkt: Bürgerliche Eliten im ausgehenden Zarenrcich.

 

³⁸ См. Charle Ch. Les Elites de la Republique (1880-1900). Paris, Fayard, 1987. P. 7-12; Он же. Intellectuels, Bildungsbürgertum et professions au XIX^е siecle. Essai de bilan historiographique compare (France, Allemagne) // Actes de la recherche en sciences sociales. 106-107, Mars 1995. P. 86.

 

³⁹ Cp. Requate J. Journalismus als Beruf: Entstehung und Entwicklung des Journalistenberufs im 19. Jahrhundert; Deutschland im internationalen Vergleich. Göttingen, 1995. S. 401 f. (в сравнении с Германией).

 

⁴⁰ Le Goff J. Les intellectuels du Moyen Age. P. 19.

 

⁴¹ Cp. Charle Ch. Naissance des «intellectuels». P. 10f.; Оту Р., Sirinelli J-F. Les intellectuels en France, De l’affaire Dreyfus a nos jours. Paris, Armand Colin, 1992. P. 245f.

 

⁴² Charle Ch. Lhistoire comparee des intellectuels en Europe. P. 40f.

 

⁴³ Прежде всего следует назвать работы Р. Дарнтона, рассматривающею «philosophes» 18 в. не изолированно, а в рамках общей генеалогии позднейших intellectuels (Darnton R. Le grand massacre des chats [The Great Cat Massacre]. Paris, R. Laffont, 1985 и др.); Д. Роша (Roche D. Les Republicans des lettres. Gens de culture et Lumieres au XVIII^е siede. Paris, Fayard, 1488) и в общем авторов, изучающих «des origines intellectuelles de la Revolution» (в т. ч. история книги, грамотности (F. Furet, R. Chattier и др.); ср. также Masseau D. L’invention de l’intellectuel dans l’Europe du XVIII^е siecle. Paris, PUF, 1994.

 

⁴⁴ Charle Ch. Les Elites de la Republique. P. 7.

 

⁴⁵ Лейкина-Свирская В. Р. Цит. соч. С. 18-20.

 

⁴⁶ Из необъятной массы таких исследований назову лишь недавние сравнительные работы: German Professions, 1800-1950. Ed. by G. Cocks, K. H. Jarausch. NY-Oxford, 1990; McClelland Ch. The German experience of professionalization: modern learned professions and their organizations from the early 19^th century to the Hitler era. Camridge etc., 1991; lngenieure in Deutschland, 1770-1990. Hg. v. P. Lundgreen, A. Grelon. F.a.M.-NY, 1994/ Ingenieure in Frankreich, 1747-1990. Hg. v. A. Grelon, H. Stuck. F.a.M.-NY, 1994; Professionen im modernen Osteuropa. Hg. v. Ch. McClelland, St. Merl, H. Sicgrist. В., 1995; Bürgerliche Berufe. Zur Sozialgeschichte der freien und akademischen Berufe im internationalen Vergleich. Hg, v. Siegrist H. Göttingen, 1995; Siegrist H. Advokat, Bürger und Staat. Sozialgeschichte der Rechtsanwälte in Deutschland, Italien und der Schweiz (18.-20. Jh.). Hlbbd.1-2. F.a.M., 1996; Späth M. Fach- und Standesvereinigungen russischer Ingenicure, 1900-1914. Wiesbaden, 1984 и др.

 

⁴⁷ См. H.-U. Wehler, W. Hardtwig. F/mleitung // Kulturgeschichle heutc. S. 11-12.

 

⁴⁸ Kocka J. Zivilgesellschaft als historisehes Prujekt: Moderne europäische Geschichtsschreibung in vergleichender Absichl // Europäische Sozialgeschiehte. Festschrift fur Wolfgang Schieder. Hg. v. Ch. Dipper, L. Klinkhammer, A. Nutznadel. В., 2000. S. 482; Boutdieu P. Et pouitant... // Liber. N (Decembre 1995). P. 1-2.

 

⁴⁹ Ср. Kaschuba W. Deutsche Bürgerlichkeit nach 1800. Kultur als symbolische Praxis // Kocka J. Bürgertum im 19. Jahrhundert. Deutschland im europäischen Vergleich. Bd.1-3. Gottingen, 1995. Bd. 2. S. 92-127: Einleitung // Bürgerkultur im 19. Jahrhundert. Bildung, Kunst und Lebenswelt. Hg. v. D. Hein, A. Schulz. München, 1998. S. 9-10.

 

⁵⁰ Kocka J. Gesellschaftgeschichte: Profil, Probleme und Perspektiven. S. 61; Он же. Zivilgesellschaft als historisches Problem und Versprechen // Europäische Zivilgesellschaft in Ost und West. Begriff, Geschichte, Chancen. Hg. v. M. Hildermeier, J. Kocka, Ch. Conrad. F.a.M. — NY, 2000. S. 13-40.

 

⁵¹ Hildermeier M. Rußland oder Wie weit kam die Zivilgesellschaft? // Europäische Zivilgesellschaft in Ost und West. S. 122.

 

⁵² См. Резник Ю. М. Гражданское общество как феномен цивилизации. Ч. 1-2. М., 1993, 1998: Витюк В. В. Становление идеи гражданского общества и ее историческая эволюция. М., 1995: Margolina S. Russland: die nichtzivile Gesellschaft. Reinbeck. 1994. В историческом аспекте см. обобщающую работу Миронов Б. Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.). В 2-х тт. СПб, 1999 (I, С. 495 et passim; II, С. 110,261-262,287 et passim).

 

⁵³ Ср. критику «узкого» толкования «гражданского общества» на материале Центральной Европы в статье: Harm Ch. Zivilgesellschaft oder Citizenship? Skeptische Überlegungen eines Ethnologen // Europäische Zivilgesellschaft in Ost und West. S. 85-109; в духе «ревизии» роли государства как «единственного европейца» в России высказывается Б. Н. Миронов. Цит. соч. Т. II. С. 226-234 и др.: в отношении роли «среднего класса» ср. скепсис W. Wagner. Ideology, Identity, and the Emergence of a Middle Class // Between Tsar and People. Educated Society and the Quest for Public Identity in Late Imperial Russia. Ed. by E. W. Clowes, S. D. Kassow, J. L. West. Princeton, NJ, 1992. P. 162-163.

 

⁵⁴ См. Kocka J. The Middle Classes in Europe. P. 793-4; работы О. Urban, J. Kofalka (Janowski M. Czeskiebadaniadziejow inteligencji. S. 55ff).

 

⁵⁵ Этого тезиса придерживается Czepulis-Rastenis R. «Klassa umyslowa». S. 370-388; Malia M. E. Russia under western eyes: from the Bronze Horseman to the Lenin mausoleum. Cambridge, Mass. — London, 1999. P. 143; то же у Nahirny V. С. The Russian Intelligentsia. From Torment to Silence. New Brunswick etc., 1983. А. Безансон считает русскую интеллигенцию «идеологизированным крылом» гражданского общества; к началу 20 века интеллигенция постепенно дерадикализуется и играет функциональную роль, параллельную гражданскому обществу (Besaneon A. Les origines intellecluelles du leninisme [1977]. Paris, Gallimard, 1996. P. 119, 136f.). В целом «интеллигенция» считалась специфической попутчицей процесса модернизации в отсталых и «развивающихся» странах: ср. Gella Л. Ор. cit.; Shanin Th. Russia as a developing society. Basingtokc, London, 1985.

 

⁵⁶ См. Миронов Б. Н. Цит. соч. Т. II С. 317-326; Janowski M. Niemieckie spory... S. 81-82; Koestler N. Op. cit. S. 279-283; Prochasson Ch. Intellectuals as Actors: Image and Reality // Intellectuals in Twentieth-Century France. P. 68-70 и др.

 

⁵⁷ Chadwick О. The Secularization of the European Mind in the Nineteenth Century. Cambridge etc., 1975. P. 2 о феномене «секуляризации».

 

⁵⁸ См. работы Э. Жильсона (Разум и откровение в Средние века // Богословие в культуре Средневековья. Киев, 1992; Философ и теология. М., 1995); М. Малкей (Наука и социология знания. М., 1983); Ф. Шеррарда (Sherrard Ph. The Greek East and the Latin West. A Study in the Christian tradition. London, 1959; Он же. The Eclipse of Man and Nature. An Enquiry into the Origins and Consequences of Modern Science. West Stockbridge-Rochester, 1987); Философско-религиозные истоки науки. Под ред. П. П. Гайденко. М., 1997; обобщающе в: Маркова Л. А. Наука и религия: проблемы границы. СПб, 2000.

 

⁵⁹ Sherrard Ph. The Eclipse of Man and Nature. P. II. По мнению Шеррарда, основы этой экспансии научного мировоззрения во всех сферах человеческой жизни заложены Ф. Бэконом в «Новом органоне» (Р. 68).

 

⁶⁰ См.. например, ст. Aufklärung / Lumieres в цитировавшемя сб. Esprit / Geist; Лотман Ю. М. Архаисты-просветители // Из истории русской кулыуры. Т. V. С. 410-428 и др.

 

⁶¹ См. Шпет Г. Г. Цит. соч. С. 52, 266; об имплицитном «компаратизме» русской истории ср. Миронов Б. Н. Цит. соч.; Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // Русская интеллигенция и западный интеллектуализм. С. 8 et passim — относительно «интеллигенции»; ср. типичную полемику с ним в том же сборнике М. Л. Гаснарова («Русская интеллигенция как отводок европейской культуры». С. 20-27).

 

⁶² Ср. Баткин Л. М. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. М., 1995. С. 56.

 

⁶³ См. Müller О. Op. cit. S. 20-96; особо стоит отметить и в России, и в Польше влияние Гегеля — первое употребление польского термина inteligencja приписывается гегельянцу К. Либельту (Wojcik Z. Op. cit. S. 3, 21-24); ср. также Степанов Ю. С. Цит. соч. С. 610 et passim; Егоров Б. Ф. Очерки по истории русской культуры XIX века // Из истории русской культуры, т. V (XIX век). С. 185 et passim и др.

 

⁶⁴ См. Rademacher I. Legitimation und Kompetenz: zum Selbstverstandnis der lntclligenz im nachrevolutionuren Frankreich 1794-1823. F.a.M. u.a., 1993. S. 14-15; Charle Ch. Naissance des «intellectuels». P. 56-57f.

 

⁶⁵ Cm. Engelhardt U. Op. cit. S. 64-96.

 

⁶⁶ Ср. классификацию М. Шелером знания на «образовательное», «спасительное» и «руководящее (ради господства)» (Bildungs-, Heils-, Herrschaftswissen): Шелер М. Формы знания и образование (1925) // Шелер М. Избранные произведения. М., 1994. С. 41-42.

 

⁶⁷ Бердяев Н. Самопознание. М., 1990. С. 171.

 

⁶⁸ Хёйзинга И. Осень средневековья. М., 1988. С. 118.

 

⁶⁹ Я опускаю здесь подробное раскрытие этих тезисов — см. цитировавшиеся работы Ф. Шеррарда, Ж. ЛеГоффа: а также В. В. Зеньковского, В. Н. Лосского. И. Мейендорфа и др.

 

⁷⁰ Ср. Chadwick О. Op. cit. P. 3ff.

 

⁷¹ Ср. Кокс X. Мирской град. Секуляризация и урбанизация в теологическом аспекте. М., 1995.

 

⁷² Between Tsar and People. P. 369; см. работы Э. Жильсона, Ф. Шеррарда; W. Steinmetz. Gemeineuropaische Tradition und nationale Besonderheiten im Begriff der «Mittelklasse». Ein Vergleich zwischen Deutschland, Frankreich und England // Burgerschaft. Rezeption und Innovation der Begrifflichkeit vom Hohen Mittelalter bis ins 19. Jahrhundert. Hg. v. R. Koselleck, K. Schreiner. Stuttgart, 1994. S. 161-236.

 

⁷³ Cm. Pascal Blaise. Pensees. Texte etabli par L. Brunschvicg. Paris, Gar-nier-Flammarion, 1999. P. 21.; Арх. Иоанн (Шаховской). Апокалипсис мелкого греха. СПб, 1997. С.5-6.

 

СОДЕРЖАНИЕ

 

А. О. Чубарьян Предисловие 5

Пьер Чезаре Бори О Татьяне Павловой 9

А. А. Александров Заметки к портрету историка: Татьяна Александровна Павлова 15

О. А. Шалимов В поисках внутреннего света: Татьяна Александровна Павлова (1937-2002 гг.) 22

Даниэль Хайнц «Чистое государство» и антимилитаризм: В. А. Шелков и «Верные и свободные адвентисты седьмого дня» в Советском Союзе 26

Лоуренс Клиппенстайн Проблема военной повинности менонитов в советской России (1917-1939 гг.) 37

Питер Брок Тюремный опыт Луи Лекуана, противника военной службы по убеждениям, во Франции периода Первой мировой войны 63

Питер ван ден Дунген О Джоне Беллерсе и его плане европейского мира (1710) 76

Уолтер Саватски Меннониты в оценке российских и советских представителей власти. Официальные архивные свидетельства 93

Н. С. Лебедева Человек и политическая система в СССР в 1939-1945 гг. 118

Д. А. Сдвижков Образованный человек Нового времени: дебаты и концепции 143

 

TABLE OF CONTENTS

A.O. Tchubarian Foreword 5

Pier Cesare Bori My Testimony about Tatiana Pavlova 9

Alexei A. Alexandrov Tatiana Pavlova as Historian: Biographical Sketch and Personal Reminiscences 15

Oleg A. Shalimov Searching for the Inner Light: Tatiana Pavlova (1937-2002) - 22

Daniel Heinz The concept of «Chistoye gosudarstvo» and Antimilitarism: V. A. Shelkov and the «True and Free Seventh-day-Adventists» in the Soviet Union  26

Lawrence Klippenstein The Mennonite Military Service Issue during the Soviet Period, 1917-1939 37

Peter Brock Prison Experiences of Louis Lecoin as a Conscientious Objector in France during World War 1 63

Peter van den Dungen On John Bellers and his Plan for European Peace (1710) 76

Walter Sawatsky Mennonite Sectarians in the Eyes of Russian / Soviet Authorities: What the Official Archives Reveal 93

Natalia S. Lebedeva Man and the Political System in the USSR, 1939-1945  118

Denis A. Sdvizhkov The Educated Man of Modern Age: Debates and Concepts 143

176

 

Из истории миротворчества и интеллигенции.

Сборник памяти Т.А.Павловой

 

Утверждено к печати

Институтом всеобщей истории РАН

 

Оригинал макет — Е.С.Токарева

 

Л.Р. ИД№ 01776 от 11 мая 2000 г.

 

Подписано в печать 25.04.2005

Гарнитура Таймс. Объем — 11 п.л.

Тираж 200 экз.

 

———————————————

ИВИ РАН. Ленинский пр., д. 32а

 

Изд: «Из истории миротворчества и интеллигенции». Сборник памяти Т.А.Павловой, М., ИВИ РАН, 2005.