Я покорился судьбе и пошел на более легкую канцелярскую работу: стал письмоводителем в статистическом отделении службы тяги. Дорога была новая, штат еще не вполне укомплектован. Начальником дороги был молодой инженер Островский, а делопроизводителем — Александр Капитонович Маликов, на личности которого я остановлюсь подробнее...
Это был человек необыкновенно интересный. Тун, в своем известном труде «Революционное движение в России», упоминает имя Маликова, привлекавшегося еще по каракозовскому делу, а впоследствии, уже в 1874 году, «основавшего в Орле кружок молодых энтузиастов, так называемых богочеловеков». После смерти Маликова (в 1904 году) появилось в литературе несколько заметок, где о Маликове говорилось как о предшественнике Л. Н. Толстого в теории непротивления.
Когда судьба столкнула меня с Маликовым в Перми, у него было уже довольно бурное и разнообразное прошлое. Сын крестьянина Владимирской губернии, он окончил Московский университет в первой половине 60-х годов и поступил на службу судебным следователем в Жиздринский уезд, Калужской губернии, в местность, где были расположены известные Мальцовские заводы. При освобождении крестьян заводские местности стали ареной борьбы между рабочими и владельцами заводов. Богатые заводчики умели отстаивать свои интересы правдой и неправдой, и, например, долгая тяжба из-за усадебной и полевой земли между заводчиками и рабочими на Урале закончилась уже, помнится, в конце столетия, причем, даже после окончательного решения сената, губернатор при поддержке высшей администрации противился проведению в жизнь сенатского решения. Так сильно было влияние богатых заводоуправлений.
Не помню точно, как шло это дело на Мальцовских заводах, помню лишь смутно рассказы Маликова о беспорядках и усмирениях рабочих. Молодой следователь принял сторону рабочих. А. Фаресов в своей статье («Один из семидесятников») упоминает о том, что губернатор потребовал молодого следователя к себе для объяснений (по жалобе какого-то губернского туза, вероятно заводчика), но Маликов не поехал, считая, что он губернатору не подчинен. В конце концов он был уволен по третьему пункту.
В 1866 году Маликов привлекался по каракозовскому делу вместе с своим другом Бибиковым, служившим мировым посредником в том же Жиздринском уезде. Оба они принадлежали к группе каракозовцев, не причастных к самому покушению, и дело ограничилось ссылкой в Холмогоры, а потом переводом в Архангельск, где Маликов работал в качестве секретаря губернского статистического комитета. Затем он получил возможность выехать из Архангельска и поступил в Орле на железную дорогу. Как человек уже «с прошлым», он имел влияние на молодежь, охваченную революционно-народническим настроением, и состоял в известном в те времена «кружке чайковцев».
В это именно время его почти внезапно охватило религиозное настроение. Он стал пламенно проповедовать свою религиозную систему: в каждом человеке есть божественное начало. Стоит обратиться к нему, отыскать в человеке бога — тогда не нужно насилия: бог все устроит в душах людей, и все станут справедливыми и добрыми. Маликов был человек необыкновенно страстный. В романе Тургенева «Новь» Нежданов говорит о сектанте-проповеднике: «И ведь черт знает что он мелет... Зато глаза горят, голос твердый, кулаки сжаты, и сам весь как железный. Слушатели не понимают, а благоговейно идут за ним». У Маликова к пламенному красноречию и красивым образам присоединялась тоже эта сила непосредственного внушения, и я думаю, что он с удивлением почувствовал ее в себе и принял за внушение свыше. Фаресов рассказывает, что еще за несколько дней один из чайковцев видел его в Орле в обычном тогда интеллигентском настроении. А через короткое время застал его уже в полном экстазе, проповедующим «богочеловечество». У него явились последователи. На его сторону перешел и глава кружка, Н. В. Чайковский, а два артиллерийских офицера (Теплов и Аитов) отправились на открытую проповедь нового учения; оба скоро были арестованы, причем в обвинительном акте по делу 193-х было сказано, что у Теплова, задержанного на ярмарке в Муроме, «отобраны выписки из Священного писания». Арестовали и Маликова, который в комиссии (с участием жандарма Слезкина и следователя Желеховского) произнес пламенную речь, после которой его решили освободить, но открытую проповедь нового учения запретили. Маликов призывал к мирным средствам пропаганды, говорил о христианстве, но в его учении заключалось все-таки осуждение существующего строя и официальной церковности. Тогда Маликов решил эмигрировать в Америку, чтобы основать там «свободную коммуну» на религиозно-трудовых началах.
В это время эмиграция в Америку влекла многих русских, мечтавших об американской свободе и о коммунистических опытах. Было известно, что в Америке существует уже коммуна русского выходца Фрея (Гейнса). Это была фигура тоже очень характерная. В газете «Вперед» появилось около этого времени его письмо, излагавшее учение коммунистов с его точки зрения: разделу подлежали не только материальные блага, но и... свобода, которой ныне одни пользуются с излишком, другие — пребывают в рабстве. Помню, что письмо было написано сжато и энергично. Он звал ищущую правды интеллигенцию примыкать к его коммуне. Сам он, член аристократической семьи (брат его был губернатором в Казани), отказался от всех преимуществ рождения и жил в Америке сначала у перфекционистов (библейских коммунистов), потом в общине «Union» в Миссури, а затем вместе с Бриггсом основал «Прогрессивную коммуну» в Канзасе. К нему и решила обратиться группа «богочеловеков», находя, что тут они найдут родственное настроение. Маликов и Чайковский поехали в качестве депутатов в Канзас.
Сам Маликов с большим юмором рассказывал об этих своих скитаниях. Депутаты рассчитывали найти благоустроенную общину, с солидными постройками и огороженными полями. Но, приехав на место, нашли жалкую хибарку с щелями в стенах и с адским холодом внутри. Потолка не было. Вверху была только щелеватая крыша. Вдобавок недавно свалилась балка и нанесла сильные повреждения жене Фрея... Вместо того чтобы примкнуть в этой колонии, эмигранты пригласили Фрея к себе и основали поблизости свою коммуну...
Тон коммунальной жизни, естественно, давал Фрей, как уже «опытный коммунист». Он был строжайший вегетарианец и даже не вегетарианец, а какой-то своеобразный позитивистский аскет: считал, например, что всякая искусственно приготовленная пища есть извращение природы и приносит вред организму. Поэтому он стремился упразднить даже варку пищи в кухне. Соли он также не употреблял сам и приучал к тому же свою семью. Когда впоследствии он вернулся в Россию и обратился к врачу по поводу начавшихся недомоганий, тот, осмотрев его, нашел, что организм сильно расстроен, и приписал это «излишествам». Когда удивленный Фрей объяснил, кто он и какой образ жизни вел до сих пор, — врач сказал: «Ну, батюшка, крайности сходятся!»
Новая коммуна в смысле благоустройства оказалась не лучше «прогрессивной коммуны» Бриггса и Фрея. Постройки вышли так же непрактичны и плохи. Никто не умел как следует работать, доить коров, ухаживать за ними. Коров скоро перепортили. Начались и несогласия. В коммуне были люди семейные, что усложняло отношения, и пришел момент, когда одна из матерей заявила прямо, что ей все равно: пусть десять коммун погибает, лишь был бы жив ее ребенок. Цельное настроение искателей новой правды разлагалось, один только Фрей оставался непреклонен, как маниак. Маликов с большим юмором рассказывал о том моменте, когда коммуна выбилась наконец из-под нравственной ферулы Фрея. Коммуна голодала, но было существо, которое пользовалось в ней привилегированным положением. Это была большая свинья, которую неизвестно зачем содержали и кормили. У коммунистов стало созревать преступное намерение зарезать эту свинью. Фрей не допускал и мысли о таком ужасном преступлении. Когда заговор созрел и вышел наружу, Фрей долго противился и наконец сказал: «Делайте что хотите. Я уйду в лес, чтобы не присутствовать при вашем каннибальском пиршестве и чтобы вам не было стыдно». Коммунисты, с «циничным смехом» заявили, что им и без того не будет стыдно.
Маликов был замечательный рассказчик, и в его передаче все эти эпизоды расцвечивались сильным оттенком комизма. Это была в нем черта до известной степени парадоксальная. Он умел во всем этом отметить смешное, и все-таки... это не спасало его от участия в этом комизме. Когда я думаю об этом, мне все вспоминается слышанная мною фраза одного сектанта. Он долго спорил с представителем другого толка и потом, вздохнув, сказал: «Видно, всяк по-своему с ума-то сходит». Другой повторил ту же фразу с тем же вздохом. Впоследствии мне приходилось ее слышать в таких случаях не раз. Оттенок грусти, которым она сопровождалась, относился, очевидно, к необходимости, которая заставляет людей, признавших основную ошибку господствующей церкви, отколоться от ее соборности и искать истину на раздорожьях...
То же, может быть, еще в большей степени, относится к интеллигентным исканиям общественной правды. Целое поколение было выкинуто на раздорожье и вынуждено искать ее вне связи со своим народом. Одно из таких раздорожий была и эта американская коммуна. Они ехали в Америку, чтобы на свободе произвести опыт, рассчитывая найти там не только нужную свободу, но и связь хотя бы с чужой жизнью. Свободу от внешних запретов они нашли, но связи с жизнью не было. Даже американцы Фрея были какие-то чудаки, производившие впечатление полусумасшедших. Один из них, между прочим, признавал грехом носить одежду и стал в коммуне ходить нагишом. Я не помню теперь, было ли это и при Маликове или еще в то время, когда Фрей скитался у перфекционистов или в Миссури. Коммуна признала право этого чудака на хождение в виде Адама. Но когда однажды он пожелал проехать с другими коммунистами в таком же виде в ближайший город, то американцы возмутились. Началось с того, что каждый, ехавший по той же дороге, обгоняя коммунистическую телегу, непременно вытягивал голяка кнутом... А затем они помчались вперед, чтобы в городе приготовить Адаму чисто американскую встречу, то есть посадить голяка в бочку с дегтем, обсыпать перьями и затравить в таком виде собаками. Американцы, исполненные предрассудков, считали, что у них есть тоже свое право не видеть в публичных местах голых людей. А так как за этим правом стояла и сила, то... новому Адаму пришлось спрятаться под козлы, и коммунисты вернулись домой, не побывав на ярмарке (*).
(* Замечательно, что такой же случай повторился в одной из позднейших русских колоний... В последнем случае — Адам был русский. *)
Мне трудно восстановить теперь юмористический тон, который проникал все эти маликовские рассказы. Тот же юмор, и даже очень близкий к маликовскому по формам, я встретил еще у одного интересного человека, сверстника и близкого товарища Маликова, жившего тоже в Орле, — Зайчневского. В свое время он был широко известен в радикальных кругах как «якобинец». Впоследствии Нечаев пытался осуществить ту же «русско-якобинскую» теорию: охватить всю Россию крепко спаянной сетью ячеек, растущих в геометрической прогрессии и железной дисциплиной подчиненных таинственному центру. По приказу из центра в один прекрасный день вся страна сразу переходит к будущему строю... Зайчневский был человек замечательно образованный и умный. И это не помешало ему до конца жизни держаться нелепой теории, и Маликов по-своему рассказывал об его стараниях сплотить центральную ячейку и о том, как спропагандированные им молодые люди, уезжая в столицы, быстро переходили к другим партиям. Зайчневский платил своему насмешливому другу той же монетой. Между прочим, я лично слышал от него рассказ о том, как однажды, придя в квартиру Маликова, он впервые услышал о новой религии. Маленький сынишка Маликова, подпрыгивая на одной ножке, сообщил ему новость:
— А папка-м бог!.. А папка-м бог!..
Оба были талантливы, оба были умны, оба ценили юмор, и все-таки — оба продолжали по-своему «сходить с ума» на раздорожьях мысли, лишенной деятельной связи с общим потоком жизни, проникнутой рабством и неправдой...
В то время когда я познакомился с Маликовым, ему было лет под сорок. В буйных волосах не было седины, но лицо было изборождено глубокими морщинами. Точно страсти, потрясавшие эту пламенную натуру, провели неизгладимые борозды по его выразительному, грубоватому лицу с неправильными чертами. У него тогда уже была вторая семья. С первой женой он разошелся, сохранив, впрочем, дружеские отношения. Она, по-видимому, не могла примириться с цыганством мужа и рассталась с ним, полюбив одного из его друзей и взяв с собой дочь. Тогда Маликов в свою очередь соединил свою судьбу с Клавдией Степановной Пругавиной (сестрой известного писателя). Из-за семьи он и поступил на железную дорогу. Вообще он был отличный администратор, легко овладевал всяким новым делом, и все у него кипело в руках. И все-таки чувствовалось, что, овладевая всяким делом, он не дает ему овладевать собой. С сослуживцами он не сближался, от губернского общества держался в стороне, окружая себя только бродячей интеллигенцией, преимущественно ссыльными. В его гостиной прежде всего кидался в глаза столярный станок, и вообще обстановка напоминала скорее временный бивак, чем жилище окончательно осевшей семьи. Казалось, ее хозяин остановился здесь на время для роздыха, чтобы опериться и вновь взлететь в неизвестном направлении...
Трудно себе представить человека привлекательнее Клавдии Степановны Маликовой. По темпераменту она казалась прямой противоположностью мужу. Уроженка севера, блондинка с прекрасными светлыми, как льдинки, глазами, она, однако, не производила впечатления холода. Наоборот, от нее исходило какое-то теплое, греющее сияние. Она, очевидно, глубоко пережила в свое время увлечение идеями Маликова, сопровождала его в американских скитаниях, уже имея детей, и как-то особенно относилась к постигшему их разочарованию. Оно, по-видимому, не имело для нее решающего значения. Как и муж, она не отдала ударам судьбы всего запаса молодой веры... Оставалось еще что-то, что она вручила любимому человеку, с доверием ожидая, когда для этого настанет новая очередь...
И действительно, у Маликова и теперь, когда, казалось, он угомонился и с таким юмором рассказывает о прошлом, что-то тлело, готовое вновь разгореться. Порой он действительно загорался. Юмористические ноты исчезали, и он отдавался бурному течению своего красноречия. Слегка курчавые, густые волосы точно вставали дыбом над его головой, глаза сверкали глубоким огнем, и речь лилась бурным потоком, пламенная, красивая и часто... малопонятная... Его можно было невольно заслушаться. Клавдия Степановна откладывала работу и неподвижно смотрела на мужа своими прекрасными глазами.
Общество, собиравшееся в уютной квартире Маликовых, было немногочисленно. У них жила, в качестве близкого друга семьи, Лариса Тимофеевна Заруднева, как и Клавдия Степановна, уроженка Архангельска. Когда-то она была домашней учительницей и, вероятно, под влиянием Берви-Флеровского прониклась освободительными идеями. Она передала эти идеи целому кружку совсем юных девушек, своих учениц, и вместе с ними уехала в Москву. Здесь — кажется, за знакомство с Мышкиным, перед которым Заруднева прямо преклонялась, — она была арестована, и ее молодежь попала тоже в тюрьму и ссылку. Ее питомицы были захвачены движением слишком рано, и для них вскоре наступило разочарование. Драма довольно частая в те времена, когда рекрутировалась слишком зеленая молодежь.
Заруднева, уже немолодая и некрасивая девушка неопределенного возраста, была человек глубокий и очень сдержанный. Мне не случалось говорить с нею об этом, но мне казалось, что и она переживает драму своих прежних и новых питомиц, из которых одна, Вера Николаевна Панютина, тоже жила в Перми под надзором и тоже служила на железной дороге. По своему настроению Панютина напоминала мне нашего вышневолоцкого Шиханёнка. Такая же неглубокая начитанность «популярного характера» и такая же вера в цитаты. Она служила в канцелярии главного управления, и на ее обязанности лежала записка в журнал уходящей и приходящей почты. Почта уходила в одиннадцать часов, а Панютина являлась на службу к двенадцати, занятая предварительным приготовлением завтрака. Это было, конечно, очень неудобно, и однажды я вместе с Маликовым завели с нею по этому поводу внеслужебный разговор. Панютина очень огорчилась и в оправдание засыпала нас цитатами из популярной гигиены о важности хорошего приготовления пищи. В конце концов бедняга расплакалась, но изменить порядка своей жизни оказалась не в силах.
Кружок ссыльных дополнялся еще мужем и женой Сергеевыми. Он был сын уральского заводчика, окончил коммерческое училище в Петербурге и был захвачен революционным народничеством, которое и привело его в Пермь. Жена разделяла те же идеи... Своими людьми были у Маликовых еще два человека: Александр Александрович Криль и Александр Александрович Лобов. Оба служили торговыми агентами железной дороги — Лобов в Перми, Криль в Екатеринбурге. Лобов был прежде артиллерийским офицером; Криль, женатый на сестре А. Н. Анненской, вращался среди петербургской интеллигенции, был в родстве с известным тогда журналистом Ткачевым, эмигрировавшим после нечаевского дела, и в Петербурге занимался по большей части переводами. Кружок переводил преимущественно книги «с направлением», и именно с направлением материалистическим. Криль был рыхлый гигант, добродушный и несколько расплывшийся, человек даровитый, но беспорядочный дилетант во всем. Лобов, худощавый и нервный, был, наоборот, склонен к педантизму. В его комнатах лежали на столе в раз навсегда установленном порядке разные предметы, и я помню его испуганный взгляд, когда кто-нибудь в рассеянности прикасался к ним. Он был женат, но детей у Лобовых не было, и с воспоминанием о них соединяется у меня также воспоминание о Бьюти, маленькой, довольно противной собачке, которую Лобов с женой окружали чисто родительскими заботами. Однажды, придя к ним, я услышал испуганные, предостерегающие крики. Оказалось, что Бьюти только что вынута из ванны, сейчас ее заворачивают в простынки и сквозной ветер может ей повредить...
Таково было общество, собиравшееся у Маликовых. Заруднева и Панютина были, по-видимому, целиком во власти его идей. Идеи эти все еще, в общем, были близки к «богочеловечеству». К официальной церковности Маликов тогда относился отрицательно (*). Я находился тогда в периоде спокойного позитивизма. Волохов, человек вообще необыкновенно трезвый, очень уважал в Маликове его деловитость и сдержанную силу, но когда Маликов впадал в транс, Волохов посматривал на него, как мне казалось, с искренним удивлением. Вообще присутствие мое и Волохова до известной степени расхолаживало, но вместе и подстрекало Маликова. Что касается Лобова и Криля, то они, видимо, поддавались маликовскому настроению если не вполне, то отчасти. Помню один разговор. Маликов был в своем трансе и, по обыкновению, весь горя и пламенея, говорил о могуществе чуда. Чудеса — это проявление и лучшее доказательство присутствия бога в человеке. Нет ничего, что бы устояло перед могуществом чуда. Оно побеждает даже физическую природу... Христианских мучеников жгут на кострах или железных решетках, а на их лицах — выражение блаженства.
(* В своем возражении на статью А. Фаресова Н. Чайковский, близкий друг и бывший единомышленник Маликова, говорит, что учение «богочеловеков» прямо-таки противополагалось христианству и по своему этическому содержанию, и по отношению к опытному положительному знанию («Вестник Европы», 1905, № 5, в отделе хроники). Прямое противоположение христианству кажется мне выражением слишком сильным. Несомненно, однако, что «богочеловечество» было довольно далеко от официальной церковности. *)
— Да, это большое могущество духа, — сказал я. — Но победы над физической природой в прямом смысле я тут не вижу: победа духа и ограничивается духовными процессами — настроением. Тело мучеников все-таки сгорало...
Маликова в таком настроении смутить было трудно. Он бурно несся дальше. Да, тело сгорало... Но всегда ли?.. Можно себе представить еще шаг в этом направлении, еще большее напряжение веры, и огонь потеряет силу сжигать тело. Очень начитанный в Священном писании, он стал приводить примеры, где можно допустить именно такую прямую победу. Он весь пылал, как тургеневский оратор-сектант, и его настроение видимо передавалось слушателям. Мне это показалось интересным.
— Скажите, — обратился я к Лобову и Крилю. — Неужели и вы допускаете, что под влиянием чисто нервных процессов тело человека может стать несгораемым?..
Не помню точно, что ответил Лобов, но Криль, старый материалист, сказал без колебаний: «Да, допускаю», — хотя это шло совершенно вразрез его общему настроению до пламенных речей Маликова и, думаю, вскоре после них.
В то время Маликов состоял в переписке с Победоносцевым. Она началась еще в те годы, когда Маликов был судебным следователем в заводском районе. В Московском университете он слушал лекции Победоносцева по гражданскому праву и вспомнил о своем профессоре по поводу возмутительных приемов администрации в отношении рабочих. Победоносцев тогда был еще не тот, каким Россия знала его впоследствии. Не знаю, как отозвался он по существу дела, но на письма Маликова отвечал и судьбой его заинтересовался. Порой со стороны Маликова переписка принимала довольно шероховатые полемические формы, но Победоносцев не переставал следить за судьбой своего строптивого корреспондента и помог ему выбраться сначала из Холмогор в Архангельск, потом из Архангельска в Орел.
В первое время по прибытии в Пермь нового правителя дел Уральской железной дороги его прошлое, его замкнутый для общества образ жизни и близость с поднадзорными навлекли на него подозрения и даже обыск. Но с первых же шагов жандармы натолкнулись на письмо Победоносцева, и это их так смутило, что они извинились, объяснили обыск недоразумением и с тех пор оставили Маликова в покое, не мешая ему пристраивать на службу ссыльных.
Разразилась потрясающая трагедия русского строя...
Не помню, на второй ли или на третий день пришла в Пермь весть о цареубийстве 1 марта. Утром в этот день я шел, помнится, к Маликовым, чтобы от них пойти на службу, когда на перекрестке двух улиц услышал разговор. Какой-то крестьянин или рабочий из Мотовилихи (пригородный завод), говорил извозчику:
— Чудак! Как же ты говоришь — не твое дело... А кто дал волю?..
Извозчик махнул рукой.
— А по мне, хоть белая береза не расти... Мне все одно...
Придя к Маликову, я понял значение этого разговора... В Петербурге убили Александра II. Самодержавие выродилось в режим исключительно полицейский, все творческие функции великой страны были обращены на одну охрану, но и этого одного выполнить не сумели. Через некоторое время пришли петербургские газеты... Конечно, скоро цензура наложила запрет на газетные известия, помимо официальных, но одна газета (помнится, «Голос») успела напечатать бесцензурное репортерское сообщение. Надо сказать, что изложение было далеко не точно, даже фантастично. Но тон этой фантазии был характерно мрачный и устрашающий. «Мещанин Рысаков», юноша, как известно, далеко не героического склада, малодушно выдававший товарищей, в этом сообщении принял вид мрачного героя. После первого взрыва, когда Александр II вышел из кареты и перекрестился, сказав: «Слава богу», — Рысаков будто бы возразил:
— Ну, еще слава ли богу!
Вообще все происшествие изображалось в тонах неизбежности и испуга перед мрачной, неумолимой и роковой силой...
Маликов, согласно своим взглядам, отнесся к событию отрицательно. На меня оно произвело впечатление тягостного раздумья: огромный, чреватый последствиями удар, брошенный с какой-то неизбежною роковой слепотою. И прежде всего — жертвы с обеих сторон. (...)
Было еще рано, и я перед службой зашел к Маликовым.
— Вы получили какое-то хорошее известие? — спросила Клавдия Степановна. Когда я сказал, что сейчас отдал Енакиеву свое заявление, она посмотрела на меня тревожно и вместе ласково и сказала неожиданно:
— Мне кажется, что если бы вы поступили иначе и приняли присягу, то... стали бы в конце концов террористом...
Не знаю, стал ли бы я террористом. Для этого у меня была слишком рефлектирующая и созерцательная натура... Но — сколько людей, которым террор был совсем несвойствен, было захвачено этим вихрем и шло против собственной природы... Впоследствии мне часто приходилось встречать людей, которые смеялись над донкихотством «неприсяжников». Порой и я сам смеялся над собой, когда оказалось вдобавок, что правительство и с своей стороны не обратило на ничтожное количественно движение никакого внимания и не увеличило вам даже срока ссылки... Но, оглядываясь на этот эпизод моего прошлого, я должен сказать, что тогда я поступил именно так, как этого требовала моя совесть, то есть моя природа, и спокойствие, наступившее для меня тотчас после принятого решения, доказывало ясно, что в этом отношении я был прав.
После этого жизнь для меня пошла опять старой колеей. Должен отдать справедливость пермской администрации, что меня не только не арестовали, но я не заметил даже признаков особого надзора за собой... Из этого периода мне приходится отметить лишь печальное событие, происшедшее в семье Маликовых.
Клавдия Степановна была беременна. Приближались роды. Маликовы перебрались на лето в маленький загородный, чисто деревенский поселок, расположенный близ Перми, так что сам Маликов мог оттуда ходить на службу. Семья жила в скромной деревенской улице, широкой перспективой уходившей в поля.
Предстоящие роды не внушали никому опасений. Клавдия Степановна, отпрыск здоровой северной семьи, обладала особенным женским свойством: она удивительно хорошела во время беременности и к концу этого периода выглядела удивительно здоровой, как говорится — кровь с молоком. Роды ей давались легко.
Так все это шло и в этот раз. Только однажды, придя к ним на дачу, я застал ее несколько встревоженной: ей приснился сон, будто она родила девочку и находится при смерти... В семье Маликовых присутствовала мистическая струйка и вера в сны и предсказания. Я посмеялся над этим предчувствием. И действительно, через несколько дней она родила не девочку, а мальчика, и роды опять прошли на диво легко. Клавдия Степановна лежала в постели с здоровым румянцем и живыми, сияющими глазами... Я застал у них соседку по даче, женщину-врача земской больницы, по фамилии Скворцова.
Это был, по отзыву Маликовых, очень хороший человек, но на меня она производила странное впечатление: еще молодая, но преждевременно увядшая, с лицом в мелких морщинах и утомленным, почти потухшим взглядом, она производила впечатление человека, который взвалил на себя непосильное бремя и идет под ним шатающейся и неверной походкой.
Когда я, весело болтая, напомнил Маликовой об ее предчувствиях, которых одно уже не оправдалось, да и другое, судя по ее далеко не изнуренному виду, очевидно, не оправдается, Маликова улыбнулась.
— Ах, в самом деле, Клавдия Степановна, — заговорила Скворцова, — это просто удивительно, какой у вас вид! Просто феноменально. Позвольте, милочка, я посмотрю вас...
Нас выслали, и женщина-врач приступила к осмотру.
Через несколько дней я застал в семье Малиновых беспокойство. У Клавдии Степановны был жар и на руках появились какие-то пятна. За Скворцовой посылали, но она еще не вернулась из больницы... Мы с Маликовым пошли к ней во второй раз.
Помню, был чудный летний вечер. Полная луна стояла почти в зените, заливая деревенскую улицу сверкающим серебристым сиянием и сильно сгущая тени. Прислуга Скворцовой, сидевшая с соседками на завалинке, сказала, что барыня вернулась, но очень устала и тотчас же легла спать. В окнах света не было.
— А говорили вы, что приходили от Маликовых?
— Говорила...
Это нам показалось странным. Маликов подошел к избе и постучал в окно. За стеклом мелькнуло лицо Скворцовой, перекошенное, бледное и точно испуганное.
— Не могу, не могу... — замахала она руками. — У меня в больнице вторую неделю умирает женщина, разлагающаяся от родильной горячки...
И ее страдающее лицо утонуло в сумраке...
Маликова отшатнуло от окна. Я поддержал его, чтобы он не упал, и так мы вышли на середину улицы. Тут он резко повернулся... Он был бледен, как стена, глаза горели ужасом.
— Она сказала: вторую неделю... Слушайте, ведь это смерть, — сказал он, до боли сжимая мне руку...
Это действительно была смерть, которую Скворцова занесла роженице из праздного любопытства... Позвали другого врача. Сомнений не оставалось. Признак за признаком появлялись в определенные сроки, и в такой же определенный срок Клавдия Степановна умерла.
Маликов, казалось, был раздавлен, как человек, на голову которого внезапно свалилась каменная глыба. И не мог равнодушно думать о Скворцовой... Зачем ей понадобился этот ненужный осмотр? И как она могла забыть, что у нее в больнице как раз теперь такой случай и что она может занести смерть? «Хороший человек!» Пусть — хороший... Но, очевидно, взявшийся за дело не по силам. Это была первая женщина-врач, которую я видел на деле, и потом мне долго не приходилось встречать другую... Передо мной неотступно стоял образ прекрасной женщины, загубленной так напрасно. Такие впечатления тяжелым камнем падают в душу, и потом трудно их вытравить. После этого случая я долго считал себя противником медицинской профессии для женщин, и только уже через несколько лет в Казани, у Н. Ф. Анненского, я встретил другую женщину-врача, которая вытравила во мне этот предрассудок. Это было совсем не воздушное существо. Наоборот — очень полная и сильная, совсем не изнуренная, мать значительного семейства... И когда мне рассказали вдобавок, что, пользуясь большой популярностью среди простых татарок, она в, то же время отлично умеет устраивать свои дела среди казанских помещиков, которые знают, что за ней нужно посылать удобный экипаж и «прилично вознаграждать» ее труд, — только тогда я почувствовал, что мой предрассудок испаряется: фигура казанской представительницы медицины вытеснила образ истомленной Скворцовой.
До сих пор я храню память Маликовой как одно из самых светлых воспоминаний из времен моих ссыльных и поднадзорных скитаний.
Тун, в своем известном труде «Революционное движение в России», упоминает имя Маликова... — Короленко цитирует примечания Л. Э. Шишко в книге А. Туна «История революционного движения в России» (СПб., 1906. С. 112). Работая над главой об А. К. Маликове (1839—1904), Короленко использовал, в частности, статью А. И. Фаресова (1852—1928) «Один из семидесятников» (Вестник Европы. 1905. № 5).
...о предшественнике Л. Н. Толстого в теории непротивления. — Об этом и о встрече Н. В. Чайковского с Маликовым, о котором Короленко упоминает ниже, так писал Н. Богучарский: «Вот сам, давший имя кружку, Николай Васильевич Чайковский. Кандидат петербургского университета, он принимает деятельнейшее участие во всех трудах кружка, но затем с ним происходит переворот. Будучи всегда человеком напряженного морального долга, он встречается с А. К. Маликовым, интересным человеком, проповедывавшим еще в семидесятых годах учение о «непротивлении злу насилием», близкое к учению Л. Н. Толстого, которого он и явился в этом отношении предшественником. Маликов отрицает, во имя нравственного начала, во имя той «божественной искры», которая живет в каждом человеке, всякое насилие, в том числе не только какие бы то ни было насильственные революционные акты, но и самый принцип революции. Он становится основателем среди интеллигенции чего-то вроде секты так называемых «богочеловеков». Чайковский вполне проникся идеями Маликова, они отправились вместе в Америку, где основали общину для жизни на новых началах, но община успеха не имела. Проведя три года в Америке, где много пришлось им перетерпеть трудов и лишений, Маликов вернулся затем в Россию, а Чайковский в Англию. Там приобрел он столь широкую популярность, что, когда он снова был арестован в России в 1908 году, англичане собрали пятьдесят тысяч рублей для внесения за него залога. Преданный суду, Чайковский был оправдан» (Богучарский В. Активное народничество семидесятых годов. М., 1912. С. 156). Отношение самого Толстого к учению Маликова было неоднозначным. После разговора с Фаресовым о теории Маликова Толстой записал в дневнике: «Все это было прекрасно, все было христианское: будьте совершенны, как Отец ваш, но нехорошо было то, что все учение имело целью воздействие на людей, а не внутреннее удовлетворение, не ответ на вопрос жизни. Воздействие на других — главная ахиллесова пята. Так что мое положение, ложное для людей, может быть, оно-то и нужно» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 53. С. 184).
...уволен по третьему пункту. — То есть без объяснения причин и права обжалования.
Н. В. Чайковский (1850—1926) — В 1869 г. был создан кружок радикальной молодежи под руководством М. Натансона. В него входил студент естественного факультета Петербургского университета Н. В. Чайковский, по имени которого и стал называться кружок. Сам Чайковский писал, что его роль в кружке основывалась на деловых отношениях с книгопродавцами и издателями, так как главным делом члены кружка считали распространение среди студенческой молодежи прогрессивной литературы по доступной цене. В 1874 г. стал последователем учения Маликова о богочеловечестве и эмигрировал. В 1880 г. в Лондоне принимал участие в организации «Фонда вольной русской прессы». Позднее Чайковский был одним из основателей партии народных социалистов. После Октябрьской резолюции возглавил белогвардейское правительство в Архангельске.
...Теплов и Аитов... — В воспоминаниях С. Ф. Ковалика, впервые опубликованных в 1906 г. в журнале «Былое», так говорилось об их участии в народническом движении: «Кружок артиллеристов состоял большею частью из бывших воспитанников Михайловского артиллерийского училища и находился почти исключительно под влиянием чайковцев... В этой группе находились, между прочим, Давид Александрович Аитов, Николай Никитич Теплов... Для подготовки к ремеслу артиллеристы под руководством или же при участии Шишко и других чайковцев устроили первую в Петербурге солидную мастерскую, в которой интеллигентная молодежь обучалась слесарному делу, а отчасти и революционному. Мастерская эта имела известное значение в истории революционного движения в Петербурге. В ней перебывало много народа, и она стала своего рода революционным клубом.
Из членов кружка Теплов и Аитов вскоре отказались от чисто революционной деятельности. Под влиянием вдохновенной проповеди Маликова, основателя богочеловеческой религии, они вместе с учителем своим уверовали, что только пропагандой социализма во имя религии и непротивления злу можно спасти народ и доставить ему счастье. Это не помешало прокуратуре привлечь их к «большому процессу». В настоящее время Аитов живет в Париже» (цит. по кн.: Революционеры 1870-х годов. Л., 1986. С. 164—165).
...коммуна русского выходца Фрея (Гейнса). — В. К. Гейнс (1839—1888) принял имя Вильгельм Фрей при переходе в североамериканское подданство. Писатель, математик, философ-позитивист, проповедник «религии человечества» О. Конта. Окончил Академию генерального штаба, был оставлен преподавателем в ней, но в 1868 г. вышел в отставку и эмигрировал в Северную Америку, где с группой единомышленников организовал коммуну. После распада коммуны в 1879 г. многие годы скитался, вернулся в Россию в 1885 г. Свои взгляды изложил в письмах к Л. Н. Толстому, который писал о нем: «Это один из самых замечательных людей нашего времени» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. Т. 65. С. 32). Подробнее о нем см.: Русские пропилеи. М., 1914. Т. 1. С. 276—362.
...его письмо... — «Письмо коммуниста» В. Фрея опубликовано в сб. «Вперед!» (Лондон, 1874. Т. 3. С. 120—143).
П. Г. Зайчневский (1842—1899) — с серебряной медалью окончил гимназию и поступил в Московский университет, где стал во главе революционно настроенного кружка, издававшего нелегальную литературу. В 1861 г. был арестован и, находясь под арестом, совместно с друзьями сочинил и распространил прокламацию «Молодая Россия», призывавшую к «кровавой и неумолимой революции». В 1862 г. был сослан в Сибирь, где провел шесть лет. В 1874 г. жил в Орле, где продолжал революционную пропаганду среди молодежи. В 1877 г. снова сослан в Сибирь. См. статью «Петр Григорьевич Зайчневский» в кн.: Афонин Л. Рассказы литературоведа. Тула, 1979. С. 99—113.
Лариса Тимофеевна Заруднева (ок. 1856—?) принимала участие в печатании запрещенных книг в типографии И. Мышкина. Привлекалась по «процессу 193-х», но признана невиновной. Позднее была сослана в Пермь.
...Маликов состоял в переписке с Победоносцевым. — К. П. Победоносцев (1827—1907) — обер-прокурор Синода с 1880 г. по 1905 г. Автор манифеста 1881 г. об укреплении самодержавия. Пользуясь доверием Александра III, во многом определял политику государства в 1880-е гг. В 1850—1860-е гг. исповедовал весьма либеральные идеи. Об этом см. главу «Константин Петрович Победоносцев» в кн.: Смоларчук В. И. А. Ф. Кони и его окружение. М., 1990. Переписка Маликова и Победоносцева сохранилась. См.: Короленко В. Г. История моего современника. М., 1968 / Подгот. текста и примеч. А. В. Храбровицкого. С. 994.
Изд: В.Г.Короленко. Собр. соч. в 5 тт. Л., «Худ. Лит.», Т. 5., 1991.
Date: 10 февраля 2010
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)